Алексей КОЖЕВНИКОВ

По  страницам  нового  учебника

 

А. С. Барсенков, А. И. Вдовин. История России.
1938—2002. М., Аспект Пресс, 2003.

 

В наши дни отечественная история зачастую является предметом спеку­ляций и неприкрытой лжи. Сколько было издано за годы “реформ” бездарных и гнусных книжонок, авторы которых упражнялись в ненависти к нашей Родине, к истории её народа (которой у “русских рабов” не может быть по определению — к такому выводу приводит читателя содержание “учебников” г-на Сороса и других политических проходимцев). Увы, книжный рынок России в основном забит именно такой макулатурой, превращающей наших граждан (в особенности учащуюся молодежь) в “иванов, родства не помнящих” или стыдящихся его... Однако есть исключения из этого печального “правила”. К их числу можно отнести вышедшее недавно учебное пособие для студентов вузов “История России. 1938—2002”, авторы книги — известные историки А. С. Барсенков и А. И. Вдовин.

Выход нового учебника по отечественной истории, в особенности попу­лярного пособия, созданного на высоком научном уровне, — всегда яркое собы­тие в общественной жизни нашей страны. Подготовленное на основе обширных фактических материалов (в том числе архивных), содержащее богатый научный аппарат, учебное пособие А. Барсенкова и А. Вдовина представляет несомненную ценность не только для специалистов и учащихся вузов, но и для всех интересующихся отечественной историей. Оригинальные трактовки многих ключевых событий нашей недавней истории (советской и “постсоветской”), приводимые в учебнике, обосновываются авторами сле­дую­щим образом: “За время, прошедшее с начала 1990-х, существенно расшири­лись возможности создания более адекватной картины сравнительно недавнего исторического прошлого страны. Из-под покрова тайн, умолчаний и догматических напластований высвобождаются идейные основы эволюции внутренней и внешней политики государства. В научный оборот введены разнообразные комплексы архивных документов. Необычайно расширился поток изданных воспоминаний и размышлений участников исторических событий. Освещаются события, имена и деяния, до недавнего времени составлявшие строгую государственную тайну”. Здесь можно лишь согла­ситься с доводами авторов: стремительный ветер истории изменяет не только жизнь народов и государств, но и сами оценки происходивших событий. И тем отраднее, что такой сложный, полный внутреннего драматизма и противо­речий период в истории России (1938—2002 гг.), над которым будет размыш­лять ещё не одно поколение исследователей, нашёл своё новое, объективное освещение на страницах данного издания. Мы остановимся лишь на некоторых, наиболее интересных и дискуссионных, на наш взгляд, аспектах предвоенной российской, советской истории.

 

Экономическое развитие СССР накануне войны
(1938—1941 гг.)

 

Решающим фактором, определявшим направления внутренней политики советского руководства в указанный период, являлась подготовка страны к отражению гитлеровской агрессии, угроза которой с каждым годом стано­вилась всё более очевидной. События, развёртывавшиеся на международной арене, оккупация нацистской Германией ряда европейских государств (при молчаливом попустительстве западных “демократий”) наглядно свидетельст­вовали о неизбежности большой войны. Вследствие этого вопросы форсиро­ванной модернизации экономики и Вооруженных сил, мобилизации всех социальных ресурсов государства на подготовку к военному столкновению с агрессивным и мощным противником становились определяющими для руководства СССР (России, как главной составляющей Союза) и всего советского народа.

Характеризуя экономическое развитие предвоенного СССР, историк А. И. Вдовин (ученым написаны главы по истории России 1938 — 1985 гг.) отмечает следующее:

“К началу третьей пятилетки техническая реконструкция СССР была в основном завершена. По общему объему промышленного производства страна вышла на первое место в Европе и на второе в мире после США (в 1913 г. Россия занимала пятое место). Однако по эффективности производства СССР всё ещё значительно отставал от США, Англии, Франции, Германии... Зада­чей нового пятилетнего плана было догнать и перегнать наиболее передовые капиталистические страны по производству на душу населения. Объем капитальных вложений в народное хозяйство устанавливался планом в 192 млрд рублей, что почти равнялось вложениям за 1928—1937 гг. Планировалось увеличить объем промышленной продукции на 92%, в 1,5 раза увеличить производство продукции сельского хозяйства и народное потребление... Доля расходов на оборону в государственном бюджете выросла с 12,7% во второй пятилетке до 25,4% в третьей”. Следует отметить, что с 1939 г. по июнь 1941 г. доля оборонных расходов увеличилась с 26 до 43%. В восточных районах СССР строились оборонные заводы и предприятия-дублеры (к началу войны там уже находилась почти пятая часть всех военных заводов).

Каковы же были результаты предвоенного экономического рывка? Автор учебника приводит следующие данные:

“За первые три года третьей пятилетки валовая продукция промышлен­ности выросла в 1,5 раза, машиностроения — в 1,7 раза. Было введено в действие три тысячи новых крупных промышленных предприятий” (Кураховская ГРЭС, Угличская и Комсомольская ГЭС, Новотагильский и Петров-Забай­кальский металлургические заводы, Уфимский нефтеперерабатывающий завод, Московский завод малолитражных автомобилей, Енакиевский цементный завод и др.) Как отмечает ученый, поистине жертвенный труд советских людей “обеспечил увеличение выпуска промышленной продукции в 1940 г. на 45% по сравнению с 1937 г. Ежегодный прирост всей промыш­ленной продукции в мирные годы третьей пятилетки составлял в среднем 13%, а оборонной — 39%. Осваивалось производство новых видов военной техники, в частности танков Т-34 (конструкция М. И. Кошкина, А. А. Морозова, Н. А. Ку­черенко), тяжелого танка “Клим Ворошилов” (главный конструктор Ж. Я. Котин), штурмовиков Ил-2 (С. В. Ильюшин), превосходивших зарубеж­ные аналоги. В серийное производство были запущены... скоростной пики­рую­щий бомбардировщик Пе-2 (конструктор В. М. Петляков), истребители Як-1 (А. С. Яковлев), МиГ-3 (А. И. Микоян, М. И. Гуревич)... За пред­военные годы было построено 276 боевых кораблей, в том числе 212 подводных лодок. Всё это позволяло существенно повысить техническую оснащенность Красной Армии и Военно-Морского Флота. Перевооружение потребовало увеличить расходы на военные нужды. Ежегодный прирост военной продукции в 1938—1940 гг. втрое превосходил прирост всей промышленной про­дукции...”.

Возможно, приведенные выше экономические данные покажутся иному читателю не более чем сухим перечислением цифр и фактов, относящихся к “безвозвратно ушедшему” советскому прошлому. Однако всё познается в сравнении... Мы не будем приводить здесь известные данные о катастрофическом состоянии сегодняшней российской экономики, содержащиеся в работах патриотичных ученых и публицистов. Напомним лишь о том, как “заботится” нынешняя власть об обороноспособности нашей державы (в то время, когда блок НАТО подтягивается к российским границам). Вот лишь некоторые факты: “По сравнению с ельцинским периодом наша армия сократилась в 2 раза по числу боеспособных частей и соединений. В составе сухопутных сил нет ни одной полностью укомплектованной дивизии. В боеготовности содержится не более 35% от общего числа вооружений и военной техники, из них новейших 5%... Бюджетных средств с трудом хватает лишь на содержание личного состава. Мизерные средства выделены на топливо и на проведение учений...”. (Цит. по:   С т е п а н о в   С.   У народа остался только один выбор: победить. “Искра”, № 2, 2003). Какого-либо комментария к этим позорным и страшным фактам не требуется...

Но вернемся к анализу результатов промышленного развития в СССР накануне войны. Оценивая итоги мобилизационного экономического рывка, А. Вдовин отмечает, что в ходе реализации трех пятилетних планов в строй вступили около 9 тыс. крупных промышленных предприятий (станко­строи­тельных, автомобильных, тракторных, авиационных), передовых по мировым меркам тех лет. Большую роль в обеспечении высоких темпов экономического роста сыграли различные формы социалистического соревнования (ударни­чество, стахановское движение), самоотверженный труд советских людей. Таким образом, “во второй половине 30-х годов завершился процесс превра­щения СССР из аграрной страны в индустриальную. СССР достиг экономи­ческой независимости от Запада. По производству валовой продукции в ряде отраслей промышленности СССР обогнал Германию, Великобританию, Фран­цию или вплотную приблизился к ним”.

Однако, как подчеркивает историк, высокие темпы экономического раз­вития в 1930-е годы “были достигнуты за счет как низкого стартового уровня, так и тотального внедрения командных методов руководства экономикой”. Угроза внешнего нападения и связанная с ней мобилизация социально-экономических ресурсов требовали перевода жизни государства на “военные рельсы” и жесткой милитаризации труда. Под угрозой уголовной ответст­венности рабочим и служащим запрещалось переходить с одного предприятия на другое без разрешения дирекции; в 1938 г. были введены “трудовые книжки” по месту работы, в которых отмечались как благодарности, так и факты нарушения трудовой дисциплины (без отметки в “книжке” о причинах увольнения с предыдущего места работы невозможен был прием на работу в новом месте). “В 1940 г. режим работы промышленных предприятий стал ещё более жестким. Если в 1939 г. прогулом считалось опоздание на работу всего на 20 минут без уважительной причины, то с 1940 г. за это рабочий мог быть осужден на шесть месяцев. Осуждение было “условным”: рабочий продолжал трудиться на своем месте, но у него вычитали до 25% заработка в пользу государства (надеюсь, читатель согласится, что это по-своему непло­хая мера “дисциплинарного воздействия”. — А. К.). С 26 июня 1940 г. дли­тель­ность рабочего дня была увеличена с 7 до 8 часов. Воскресенье, соответ­ственно религиозной традиции, вновь стало единым днём отдыха (оно не было таковым с 24 сентября 1929 г.). Помимо воскресных дней нерабочими были 22 января, 1 и 2 мая, 7 и 8 ноября, 5 декабря...”.

Необходимо сказать несколько слов и о такой характерной особенности жёсткого сталинского времени — широком использовании труда заключенных в системе Главного управления лагерей НКВД. Как пишет А. Вдовин, “к началу войны ГУЛАГ включал 53 лагеря, 425 исправительно-трудовых колоний, 50 колоний для несовершеннолетних. Внутри системы были созданы спе­циальные отраслевые управления: Главлеслаг, Главпромстрой, Главное управление лагерей горнометаллургической промышленности, Главное управ­ление лагерей железнодорожного строительства. В 1934 г. число заключённых в лагерях составляло 500 тыс. человек, в 1940 г. — более 1,5 млн. Общее количество заключенных в канун войны достигало 2,2 млн человек. Их трудом выполнялось до 10% всех объемов работ и до 20% общего объема строительных работ в стране...”. Конечно, такие цифры не могут свидетельст­вовать об особой “гуманности” тех мер, которые применялись руководством страны ради достижения своих экономических и политических целей. Однако необходимо иметь в виду, что среди такого количества заключенных были не только тысячи безвинно пострадавших от репрессивной политики властей в 1930-е годы, но и уголовные преступники, троцкисты, подлинные враги Совет­ского государства. Следует отметить и ещё одну “новацию” того времени — создание в системе НКВД конструкторских бюро — так называемых “шарашек”, в которых работали незаконно репрессированные, знаменитые впоследствии авиаконструкторы А. Н. Туполев, В. М. Петляков, В. М. Мясищев, ракето­строители С. П. Королев и В. П. Глушко. Таким образом, труд заключенных ученых использовался с конца 1930-х годов “ведомством Берии” для укреп­ления обороноспособности страны. Жестокое время требовало подчас жёст­ких, но необходимых мер — приближалась война...

Качественные изменения происходили в предвоенные годы в сельском хозяйстве. Как отмечается в учебнике, “...к началу третьей пятилетки была в основном завершена коллективизация сельского хозяйства СССР. Индиви­дуальных крестьянских хозяйств оставалось лишь 7%. Большую их часть составляли хозяйства скотоводов, оленеводов, пастухов, охотников, рыболовов на окраинах страны. Основными ячейками сельской жизни стали колхозы, которых по всей стране насчитывалось 237 тыс. В 1937 г. был собран хороший урожай (98 млн т), животноводство достигло довоенного уровня (1913 г. — А. К.)”. По мере решения задач сплошной коллективизации шла на убыль репрессив­ная политика властей в отношении деревни, сокращались размеры “кулацкой ссылки”. В подтверждение этого в учебнике приводятся следующие данные: “В 1933 г. на спецпоселение было отправлено почти 400 тыс. кулаков и членов их семей, в 1934 г. — 255 тыс., в 1935 г. — 246 тыс., в 1936 г. — 165 тыс., в 1937 — 128 тыс. В мае 1934 г. трудопоселенцы были восстановлены в граждан­ских правах, с января 1935 г. — в избирательных. Однако они всё ещё не имели права возвращаться на старые места своего проживания, не призыва­лись в армию. Эти ограничения были сняты с них в конце 1938 г.”. Так постепенно зарубцовывались раны, нанесённые деревне в ходе проведения политики сплошной коллективизации в начале 1930-х годов.

Менялась и экономическая жизнь села. По мнению автора учебника, положение в аграрном секторе за годы предвоенной третьей пятилетки стаби­лизи­ровалось, производство имело тенденцию к росту, “хотя и сдерживалось переключением внимания и ресурсов на оборонные отрасли хозяйства. Если в канун “революции сверху” (т. е. в конце 1920-х годов, перед началом коллек­ти­визации. — А. К.) в стране ежегодно производилось 72—73 млн т зерна, более 5 млн т мяса, свыше 30 млн т молока, то в конце 30-х — начале 40-х годов — соответственно 75—80, 4—5 и 70 млн т. Однако в конце 20-х годов эту продукцию производили 50—55 млн единоличников, а в предвоенные годы — 30—35 млн колхозников и рабочих совхозов. Повышение производительности труда в деревне обеспечило высвобождение для индустрии, других отраслей народного хозяйства и Вооруженных сил 20 млн человек. С этой точки зрения политика форсированной коллективизации при всех её ошибках и жестокости представляется оправданной”, — заключает историк А. Вдовин.

 

Советские Вооруженные силы перед войной

 

РККА, пережившая разгром высших военных кадров в 1937—38 гг., постепенно восстанавливала свой боевой потенциал. Быстро наращивалась числен­ность Красной Армии, перешедшей в 1938 г. от территориально-кадровой к кадровой системе комплектования. Важным шагом, направленным на укрепление обороноспособности страны, явился закон “О всеобщей воинской обязанности”, принятый 1 сентября 1939 г. Как отмечается в учеб­нике, согласно этому закону “были увеличены сроки военной службы, призыв­ной возраст снижался с 21 года до 18 лет, удлинялся срок пребывания военно­обязанных в запасе. Это позволило уже через год удвоить армейские ряды”. Согласно статистическим данным, приводимым в книге, “в начале 1939 г. в Вооруженных силах СССР служили 2 485 тыс. человек, а к 22 июня 1941 г. их численность была доведена до 5 774 тыс. человек (для сравнения: германский вермахт на 15 июня 1941 г. насчитывал 7 329 тыс. человек)”. На руководящие посты в армии выдвинулась новая когорта командиров, отличившихся в боевых действиях в Испании, Монголии и Финляндии (наиболее известный пример — назначение в январе 1941 г. на пост начальника Генштаба и заме-стителя наркома обороны СССР героя боев у реки Халхин-Гол Г. К. Жукова).

Нарастающая военная опасность требовала широкого развертывания оборонно-массовой работы в стране, обучения молодежи военному делу. Так, “только в Добровольном обществе содействия обороне, авиации и химическому строительству к 1941 г. состояло около 14 млн человек”. В учебных заведениях этого общества изучалось стрелковое дело, средства ПВО, приемы штыкового боя, техника вождения автомобилей и пилотирования самолетов. Расширявшаяся система военных училищ и школ готовила квалифицированные военные кадры (в 1937—1940 гг. офицерский корпус РККА “вырос в 2,8 раза, количество офицеров с высшим и средним образованием увеличилось в 2,2 раза — с 164 тыс. до 385 тыс. человек”). Однако, несмотря на весь комплекс мер, направленных на форсированную модернизацию советских Вооруженных сил, к началу войны с Германией некомплект комсостава “в сухопутных войсках... составлял 66,9 тыс. командиров, в лётно-техническом составе ВВС — 32,3%”, при этом “лишь 7,1% наличного комсостава имели высшее военное образование”. Кроме того, к началу Великой Отечественной войны “три четверти командиров находились на своих должностях менее года и не обладали должным военным опытом...”.

Конечно, приведённые в учебнике цифры наглядно свидетельствуют о тех противоречиях, которые были характерны для развития Вооруженных сил СССР накануне войны. Бесспорно и то, что репрессии, кадровые чистки конца 1930-х годов нанесли ощутимый удар по боевому потенциалу Красной Армии, потерпевшей ряд тяжелых поражений от немецко-фашистских войск в началь­ный период войны (1941—1942 гг.). Свою роковую роль сыграла и внезапность нападения гитлеровской Германии на СССР, что не позволило завершить модернизацию советских Вооруженных сил, обновить и полностью подготовить  их кадровый состав. Однако стремление объяснить причины тяжелых поражений Красной Армии в 1941—1942 гг. исключительно последствиями репрессивной политики “кровожадного” Сталина едва ли кажется правомер­ным (хотя данная “трактовка” событий является главенствующей в трудах либе­раль­ных историков и публицистов ещё с “перестроечных” лет). В трудах “анти­стали­нистов” отсутствует даже попытка объективного осмысления полити­ческой борьбы в СССР 1930-х годов, нет реальной оценки причин, характера и масштабов репрессий в отношении командного состава РККА (пример тому — широко разрекламированные “научные” творения покойного Д. Волкогонова). К сожалению, в рассматриваемой нами книге не приводятся данные о коли­честве репрессированных среди командного состава Красной Армии в 1930-е годы (что объясняется хронологическими рамками учебника). Поэтому мы попытаемся восполнить этот пробел, опираясь на факты и цифры, приведен­ные в работах современных историков.

В своём исследовании “Вожди и заговорщики” (М., 2004), рассматривая сложные процессы политической борьбы, происходившей в партийном руко­вод­стве СССР в 1920—1930-е годы, российский историк А. В. Шубин приводит следующие данные по репрессиям в РККА: “...В 30-х годах из армии было уволено 47 тыс. офицеров, причем 5 тыс. — за причастность к оппозициям. В 1937—1938 годах было “вычищено”, по данным Ворошилова, около 40 тысяч. Уточнение этой цифры дает 37 тыс. уволенных из РККА в 1937—1938 годах, причем по политическим мотивам уволено 29 тыс. офицеров. 13 тыс. офицеров были восстановлены в армии к 1941 году. Всего в это время в РККА служило 580 тыс. офицеров. Арестовано было до 8 тыс., а расстреляно — до 5 тыс.” (Ш у б и н   А.   В.  Указ. соч., с. 368).

Опираясь на вышеприведенные цифры, можно сделать вывод: реальное число офицеров, пострадавших от репрессий в 1930-е годы, явно не соот­ветствует тому чудовищному количеству “жертв” среди комсостава Красной Армии, о чём на протяжении последних 15 лет неустанно трубили либеральные глашатаи. Как отмечал в своё время “Военно-исторический журнал”, “число жертв политических репрессий в РККА во второй половине 30-х годов примерно в 10 (в десять!) раз меньше, чем приводимое современными публицистами и исследователями”. (Цит. по:   С е м а н о в   С.   Н.,   К а р д а ш о в   В.   И.   Иосиф Сталин: жизнь и наследие. М., 1997. С. 266.)

Увольнения (менее 2,5% от всего офицерского корпуса) также не могли существенно понизить качественный уровень командного состава РККА. Низкое качество подготовки офицерского состава, по мнению А. Шубина, “объясня­лось не столько этими увольнениями, сколько массовым притоком новых кадров в связи с ростом численности армии, отсутствием опыта боевых дейст­вий (но за исключением тех, кто участвовал в боевых действиях в Испании, на Дальнем Востоке и в Финляндии, причём большинство “фронтовиков” осталось служить в 1941 году)”. Необходимо также отметить, что значительная часть уволенных офицеров относилась к комиссарскому, а не командному составу, поэтому в Отечественную войну эта потеря легко восполнилась за счет партийных работников.

Главный и наиболее ощутимый удар репрессий был нанесен по высшему командному составу РККА. По данным, приведенным в книге А. Шубина, “из 837 человек, имевших в 1935 году персональные воинские звания (от полковника и выше), было арестовано 720. Из 16 командармов и маршалов уцелели четверо”. Конечно, гибель людей — это трагедия, в особенности если репрессиям подвергаются честные граждане, опытные военные про­фессио­налы. Однако если обратиться к конкретным персоналиям — легендар­ным маршалам, репрессированным в ходе сталинских чисток, картина вырисо­вывается весьма примечательная.

Наиболее известный пример — расстрел в июне 1937 г. маршала М. Н. Туха­чевского и 7 высших военных чинов, проходивших по делу об “Антисовет­ской троцкистской военной организации”. Как сейчас установлено рядом историков, заговор Тухачевского и ряда других высших военачальников против Сталина действительно был. (См:   Л е с к о в   В.   А.   Сталин и заговор Тухачевского. М., 2003;  Ш у б и н  А. В. Указ. соч., с. 315—341.) Можно спорить о стра­теги­ческих талантах Тухачевского, но известно, что в 1920 г., будучи коман­дующим Западным фронтом, он потерпел жестокое поражение под Варшавой от белополяков. Хорошо воевать будущий маршал умел со своим крестьян­ством, применяя в борьбе с повстанцами газы...

Вот что пишет о двух других репрессированных маршалах — В. К. Блюхере и А. И. Егорове — историк А. Шубин:

“...Блюхер был арестован после фактического поражения под Хасаном (в 1938 г. — А. К.). Ему предъявлялись обвинения в излишних репрессиях против командного состава (террор в армии на Дальнем Востоке дейст­вительно проводился при участии Блюхера). Возможно, лишь гибель коман­дарма в застенках НКВД спасла его от позора разделить “славу” Ежова и, может быть, выступить с ним на одном процессе.

Не побоялся Сталин избавиться и от маршала Егорова. Можно согласиться с мнением, что в натуре Егорова “было больше от чиновника, чем от полко­водца”. Проанализировав его боевой путь, Б. Соколов (автор книги “Истреб­ленные маршалы”. М., 2000. — А. К.) пишет: “Сомневаюсь, что Александр Ильич оказался бы на высоте в годы Великой Отечественной войны”. Такие же сомнения можно высказать и о военачальниках рангом пониже, таких, как Дыбенко, например”.

Новая война требовала выдвижения когорты военачальников с совершенно иным опытом и стратегическим мышлением, в отличие от того теоретического и практического “багажа”, которым обладали “лихие командармы” времен гражданской войны. Как отмечает Шубин, “чистка 1937—1938 годов открыла дорогу генерации Жукова. Разумеется, эта генерация славна не только победами, но и поражениями. Но трудно привести убедительные доказа­тельства, что Тухачевский, Якир, Уборевич, Егоров и др., военное искусство которых было сформировано в гражданскую войну, могли победить в условиях новой войны. Единственную доставшуюся им внешнюю войну — с Польшей — они проиграли” (Ш у б и н   А. В.  Указ. соч., с. 360).

Чистки в РККА — лишь часть той сложной исторической проблемы, по которой вот уже не одно десятилетие ведутся острые политические и научные дискуссии. Речь идёт о сталинских политических репрессиях в СССР в 1930-х годах, их причинах, характере, масштабах. Обратимся вновь к страницам рассматриваемого нами учебника.

 

Сталинский удар по “пятой колонне” в СССР

 

Тема сталинских репрессий сознательно выдвигалась на первый план в целом ряде работ “постперестроечных” авторов — без объективного осмыс­ления этой проблемы в общем контексте идейно-политической борьбы, происходившей в советском руководстве в 1920—30-х годах. Дань полити­ческой конъюнктуре, угодной новым “демократическим” властям, явно “пере­вешивала” научную беспристрастность трудов этих ученых (разумеется, мы не говорим здесь об откровенно русофобских и антисоветских поделках бывших партработников типа А. Яковлева и либералов-“антисталинистов”). Между тем сами репрессии следует рассматривать не только как последнюю стадию борьбы И. В. Сталина за единоличную власть в партии и государстве, но и как окончательный выбор руководством страны единственно возможного пути идейно-политического и экономического развития для России — СССР.

Как отмечает А. Вдовин, “репрессии 30-х годов выросли по существу из старого идейного спора, возникшего между сталинистами и оппозицией после смерти Ленина. Внешне он шел между сторонниками Л. Д. Троцкого, считав­шими невозможной победу революции в России без победы мировой рево­люции, и сторонниками Сталина, взявшими курс на построение социализма сначала в одной стране и превращение её в мощный фактор победы мировой революции (позднее поддержка коммунистических и революционно-демо­кратических движений использовалась советским руководством в целях расширения геополитического влияния СССР на мировой арене. — А. К.). Сама логика идеи “социализма в одной стране” уже в 1934 г. привела к сознанию того, что он невозможен без опоры на наиболее многочисленный в СССР русский народ, его патриотизм и национальные традиции. Логика требо­вала выдвижения во власть нового слоя людей, героев строительства социа­лизма в одной стране. Изменения в эшелонах власти были неизбежной реакцией огромной славянской страны на интернационалистические, космополитические эксперименты в 20—30-х годах, которые игнорировали национальный фактор. С другой стороны, чистки 1936—1938 гг. можно рассматривать как один из последних этапов гражданской войны, или, как выражался Сталин, “обостре­ние классовой борьбы”.

Известно, что во второй половине 1920-х годов, в результате победы сталин­ской внутриполитической стратегии в ходе партийных дискуссий, по отно­шению к лидерам оппозиции — так называемым “левым” и “правым укло­нистам” — в ВКП(б) были применены относительно мягкие репрессивные меры: снятие с руководящих постов, исключение из партии, ссылка (в случае с главным идейным оппонентом Сталина — Львом Троцким). Начало же более жестких репрессивных действий властей в отношении представителей так назы­ваемой “ленинской гвардии” приходится, по мнению А. Вдовина, на 1932 год, когда широкую известность в партийных кругах приобрели мате­риалы “Союза марксистов-ленинцев” — оппозиционной группы, возглавляе­мой М. Н. Рютиным. Как отмечалось в воззвании этой группы, обращенном “ко всем членам ВКП(б)”, — “партия и пролетарская диктатура Сталиным и его кликой заведены в невиданный тупик и переживают смертельно опасный кризис”. Весьма вероятно, что в этом послании Сталин разглядел прямой вызов своей политике, брошенный частью оппозиционно настроенных к нему партийцев, стремившихся использовать ошибки руководства ВКП(б) в инте­ресах собственной борьбы за власть в стране. Однако Сталин нанёс упреждаю­щий удар по оппозиции. Как отмечается в учебнике, “в октябре 1932 г. члены Союза были осуждены и приговорены к различным срокам заключения и ссылки. По этому делу были вновь исключены из партии и высланы Л. Б. Каменев и Г. Е. Зиновьев, обвиненные в том, что они были ознакомлены с платформой Союза, но не донесли об этом”. В том же году, на основании обвинения в заговоре против Сталина, репрессиям подверглись старые большевики Н. Б. Эйсмонт, А. П. Смирнов и В. Н. Толмачев. За контакты с обвиняемыми очередной партийной проработке подверглись бывшие “правые уклонисты” А. И. Рыков и М. П. Томский.

XVII съезд ВКП(б), проходивший в январе 1934 г., при всем “внешнем” одобрении, выраженном его делегатами политике, проводимой руководством страны, послужил для Сталина сигналом о наличии в партии серьёзной оппозиции своему курсу. Как пишет А. Вдовин, “на съезде явно были продемонстрированы симпатии влиятельных секретарей обкомов и ЦК республиканских компартий к С. М. Кирову (при выборах генсека партии. — А. К.) — члену Политбюро с 1930 г. и новому секретарю ЦК партии, одновре­менно остававшемуся секретарем Ленинградского обкома и горкома ВКП(б). Возникали подозрения о возможности объединения оппозиции Сталину вокруг этой фигуры. 1 декабря 1934 г. при невыясненных обстоятельствах Киров был убит” (ещё с хрущевских времен “модной” стала версия об организации этого убийства Сталиным, хотя сегодня ряд историков склоняется к иному, чисто “житейскому” объяснению того, что произошло в коридоре Смольного в тот декабрьский вечер: это была личная месть убийцы Кирова, безработного Леонида Николаева, сановному любовнику его жены). Каковы бы ни были причины этого трагического события, резко изменившего политическую обста­новку в стране, Сталин решил воспользоваться случившимся для нанесения удара по всем оппозиционным ему силам в партии и государстве. По мнению Вдовина, “видимо, к этому же времени созрел план физического устранения всех действительных и вероятных противников Сталина, могущих стать организаторами и потенциалом, как стали говорить позднее, “пятой колонны”, действующей в случае войны на стороне вражеской армии и подрывающей тылы”.

Как пишет автор учебника, “громкое убийство было использовано для начала реализации плана”. Уже в декабре 1934 г. были казнены убийца Кирова — Л. Николаев и 13 его “подельников”. В январе 1935 г. на процессе так назы­ваемого “московского центра” к длительным срокам тюремного заключения были осуждены Г. Зиновьев и Л. Каменев. В августе 1936 г. состоялся первый “показательный” судебный процесс “Антисоветского объединенного троц­кистско-зиновьевского центра”. Кроме главных обвиняемых, бывших членов ленинского Политбюро — Зиновьева и Каменева, на процессе были “представ­лены” ещё 14 человек: активисты троцкистской и зиновьевской оппозиции, деятели международного комдвижения (в большинстве своем по нацио­нальности — евреи). По обвинению в шпионаже в пользу Германии и других западных государств, подготовке терактов против советского руководства, диверсиях и связях с главным зарубежным “координатором” всех враждебных Сталину сил внутри партии — Львом Троцким — к расстрелу были приговорены все 16 подсудимых (по версии историка А. Шубина, хотя Сталин и обещал сохранить жизнь Зиновьеву и Каменеву в обмен на необходимые показания на суде, “куратор” процесса, нарком внутренних дел Г. Ягода, поспешил расстре­лять всех обвиняемых на следующий день после вынесения приговора — очевидно, в ходе следствия “всплыла” опасная для него и его “связей” информация. Сталин в это время находился в отпуске. Возможно, что “двойная игра” главы ОГПУ—НКВД и послужила причиной замены его на этом посту Н. Ежовым в сентябре 1936 г. (см:  Ш у б и н   А. Указ. соч., с. 293). На февральско-мартовском пленуме ЦК ВКП(б) 1937 г. официальным стал тезис, озвученный Сталиным: “враги народа” проникли во все партийные, советские, хозяйственные органы, в руководство Красной Армии. В 1937—1938 гг. прошли судебные процессы по делам “Параллельного антисоветского троцкистского центра” (январь 1937 г., главные обвиняемые Ю. Л. Пятаков, Г. Я. Со­кольников, К. Б. Радек), “Антисоветской троцкистской военной организации в Красной Армии” (июнь 1937 г., главные обвиняемые М. Н. Тухачевский, А. И. Корк, И. Э. Якир), “Правотроцкистского антисоветского блока” (март 1938 г., главные обвиняемые Н. И. Бухарин, А. И. Рыков, Г. Г. Ягода), были репрессированы видные партийные и государственные деятели: С. В. Косиор, П. П. Постышев, Я. Э. Рудзутак, В. Я. Чубарь, Р. И. Эйхе и др. (призывавшие незадолго до своей гибели “к беспощадному разоблачению “врагов” — на том самом пленуме ЦК...). Как отмечает А. Вдовин, “в результате этих и других процессов была физически ликвидирована значительная часть старой большевистской (“ленинской”) гвардии и многочисленные представители партийного и государственного аппарата, заподозренные в нелояльности и непригодности решать встававшие перед страной проблемы”.

Во времена хрущевской “оттепели”, а позднее — в годы горбачевской “перестройки”, репрессированных партфункционеров, деятелей оппозиции пытались представить (с подачи властей) эдакими невинными жертвами государственного террора, смело бросившими вызов “диктатуре” Сталина. В последние годы в отечественной историографии появилось немало объек­тивных и строго документированных работ, показывающих истинное лицо этих “пламенных революционеров” — подлинных врагов народа, ненавистников России, уничтожавших ни в чем не повинных русских людей (крестьян, казаков, представителей интеллигенции, рядовых и командиров Красной Армии) в годы гражданской войны и во время коллективизации. Приведем отрывок лишь из одного документа — директивы Реввоенсовета 8-й армии о подавлении Верхне-Донского восстания казаков в марте 1919 г. (само восстание явилось реакцией на политику “расказачивания” и массовые расстрелы жителей станиц):

“...уничтожены должны быть все, кто имеет какое-то отношение к восстанию и к противосоветской агитации, не останавливаясь перед процентным уничтожением населения станиц...” Подписи: Реввоенсовет 8-й армии, И. Якир, Я. Вестник. (Цит. по:   Ш а ф а р е в и ч   И.   Р.   Трехтысяче­летняя загадка. История еврейства из перспективы современной России. СПб., 2002. С. 179.)

Как видно из вышеприведенных слов, авторов документа нисколько не беспокоило то, что “процентное уничтожение населения станиц” осуществлялось бы без каких-либо ограничений пола и возраста подлежащих ликвидации (в директиве — ни слова о гарантировании жизни женщинам и детям). Знакомый “почерк”... Кровавые злодеяния лжереволюционных предшественников Гитлера бессмысленно оправдывать жестокими законами гражданской войны (как неправомерно ставить знак равенства между русофобами в “революционных” одеждах и подлинными защитниками народ­ной Советской власти от интервентов и белогвардейцев). Стоит ли в таком случае одного из авторов этого документа — И. Якира (расстрелянного вместе с Тухачевским по обвинению в заговоре) — считать “невинной жертвой” сталин­ских репрессий? Скорее, можно констатировать, что в 1937-м “легендарный полководец” получил должное и за старые “заслуги” перед русским народом (отметим, что в результате политики “расказачивания” численность донских казаков “сократилась с 4,5 млн до 2 млн человек” (Ш а ф а р е в и ч  И.  Р.  Указ. соч., с. 179). Весьма показательно, что сын расстрелянного воена­чальника — Петр Якир в 1970-е годы станет одним из активистов антисовет­ского, так называемого “правозащитного” движения, а дети многих расстре­лянных Сталиным “большевистских” руководителей примут самое деятельное участие в антикоммунистической и русофобской вакханалии в годы “пере­стройки”. Не смогли простить “тирану” Сталину, что тот вырвал власть у их сановных родителей в 1930-е годы. Вот такая “преемственность поколений” у русофобов ХХ века...

В “перестроечные” годы либеральными борзописцами и их западными “коллегами” было потрачено немало усилий, чтобы доказать полную надуманность обвинений в шпионаже и заговоре с целью захвата власти в СССР, выдвинутых против троцкистов и партийных оппозиционеров на московских процессах 1930-х годов.

Документы, опубликованные в советских изданиях, а также исследования современных историков заставляют усомниться в усиленно навязываемой либеральной версии тех событий. Кроме вышеупомянутых работ В. А. Лескова, С. Н. Семанова, А. В. Шубина следует отметить недавно вышедшую книгу историка Ю. В. Емельянова “Троцкий: мифы и личность” (М., 2003), в которой автор, обстоятельно прослеживая жизненный путь “демона революции” Льва Троцкого (Лейбы Бронштейна), особое внимание уделил его связям с влиятельными финансовыми и масонскими центрами на Западе — как до 1917 г., так и в период пребывания “перманентного революционера” за рубежом после выдворения из СССР. В книге Ю. Емельянова наглядно обозначена роль Л.Троцкого как одного из координаторов деятельности псевдореволю­ционных антисоветских сил, утративших власть в СССР в 1930-е годы и жаждавших реванша. Мы же обратимся к весьма примечательному эпизоду биографии Троцкого, ярко характеризующему зарубежную деятельность этого “револю­ционера”.

В документальном исследовании американских журналистов Майкла Сейерса и Альберта Кана “Тайная война против Советской России” (опубли­кованном в 1947 г. и на русском языке) приводятся фрагменты из письма Л. Троцкого своему московскому “сподвижнику” Карлу Радеку (1935 г.). В письме, в частности, указывалось на необходимость секретного соглашения с германским и японским правительствами, перечислялись территориальные уступки в пользу враждебных СССР государств, без помощи которых сторонники Троцкого не могли рассчитывать на возвращение к власти:

“...Нам придется уступить Японии сахалинскую нефть и гарантировать ей поставку нефти в случае войны с Америкой. Мы также должны допустить её к эксплуатации золота. Мы должны будем согласиться с требованием Германии не противодействовать ей в захвате придунайских стран и Балкан и не мешать Японии в захвате Китая... Неизбежно придется уступить Японии Приморье и Приамурье, а Германии — Украину”.

В письме Троцкого также обозначался и характер режима, который должен быть установлен в России после свержения советского правительства:

“...Допущение германского и японского капитала к эксплуатации СССР создаст крупные капиталистические интересы на советской территории. К ним потянутся в деревне те слои, которые не изжили капиталистической психологии и недовольны колхозами. Немцы и японцы потребуют от нас разряжения атмосферы в деревне, поэтому надо будет идти на уступки и допустить роспуск колхозов или выход из колхозов”. (С е й е р с   М.,   К а н   А. Тайная война против Советской России. М., 1947. С. 339).

Нетрудно представить, что ожидало бы Россию в случае прихода к власти в стране этих “революционеров”. Но в 1937-м их планы были сорваны Сталиным. В учебнике, к страницам которого мы вновь возвращаемся, Вдовин приводит высказывание В. М. Молотова (1980-х годов), содержащее характеристику сталинских репрессий: “Если учесть, что мы после революции рубили направо-налево, одержали победу, но остатки врагов разных направ­лений существовали, и перед лицом грозящей опасности фашистской аг­рессии они могли объединиться. Мы обязаны 37-му году тем, что у нас во время войны не было “пятой колонны”. Даже подследственному Н. И. Буха­рину, судя по его декабрьскому (1937 г.) письму Сталину, “большая и смелая политическая идея генеральной чистки”, захватывающая “виновных, подозри­тельных и потенциально-подозрительных”, представлялась оправданной “в связи с предвоенным временем и переходом к демократии”. Последняя фраза Бухарина имела под собой реальное основание: политические репрессии, проводившиеся сталинским руководством во второй половине 30-х годов, были направлены не только против скрытых и явных врагов партии и госу­дарства, но и против окрепшего к тому времени слоя партбюрократии. Пред­при­нятая Сталиным попытка реформирования политической системы госу­дарства во многом определялась подготовкой к принятию новой Конституции и предстоящими выборами (на альтернативной основе) в Верховный Совет Союза ССР и местные Советы. Так, в беседе с руководителем американского газетного объединения Роем Уилсоном Говардом (1 марта 1936 г.), в которой, в частности, затрагивалась тема новой Конституции, Сталин подчеркнул, что “всеобщие, равные, прямые и тайные выборы в СССР будут хлыстом в руках населения против плохо работающих органов власти”. Однако, несмотря на смелую попытку Сталина и его сторонников направить развитие страны по пути демократии, к осени 1937 г. борьба с бюрократией (уже “обновлённой” — в результате чисток) закончилась для реформаторов поражением (подробнее о перипетиях этой борьбы можно узнать из новой книги российского историка Ю. Н. Жукова “Иной Сталин. Политические реформы в СССР в 1933—1937 гг.”. М., 2003).

Данные о количестве жертв сталинских репрессий до сих пор являются предметом острой полемики на страницах периодических изданий и научных монографий (что во многом обусловлено политической предвзятостью участ­ников этих дискуссий). Историки и публицисты “антисталинского” направления (некоторые из них — дети репрессированных партийных и военных функцио­неров) приводят в своих работах чудовищные цифры жертв сталинского “террора”. Так, публицист А. В. Антонов-Овсеенко в своей книге “Портрет тирана” (1994 г.), проявляя необыкновенную легкость в обращении с фактами, утверждает, что с 1935-го по 1940 год было арестовано 19 млн 840 тыс. че­ловек, из которых 7 млн были расстреляны. Историк Р. А. Медведев пишет, что в 1936—1938 годах было арестовано не менее 5 млн человек. Количество заключенных ГУЛАГа перед войной “колеблется” в работах ряда отечественных и зарубежных историков от 3 млн до 15 млн человек (напомним, что общее количество заключенных в лагерях накануне войны составляло 2,2 млн человек — такова реальная цифра, приведенная в рассматриваемом нами учебнике). Историк А. Вдовин, руководствуясь официальными данными, опубликован­ными в сборнике документов “Реабилитация: как это было” (М., 2000), приводит следующие цифры:

“...За 1936 г. по делам НКВД были приговорены к расстрелу 1 118 человек. В последующие два года “большого террора” число репрессированных достигло своего пика. В 1937 г. — 353 074 приговоренных к расстрелу, в 1938 г. — 328 618. Это означало, что на каждый день приходилось в среднем по ... 900 смертных приговоров. Жертвами массового террора становились не только руководители партийных, советских, хозяйственных, военных структур, но и многие рядовые члены партии, деятели науки и культуры, инженеры, рабочие, колхозники...”. Конечно, большое число невинно осужденных, подпавших под “молох” репрессий, ложится тяжким бременем вины на Сталина и его окружение. Но вместе с этим необходимо помнить, что среди осужденных за антисоветскую деятельность было немало подлинных врагов социалистического государства, противников сталинского политического курса.

Впрочем, неверно было бы предполагать, что все антисталинские выступ­ления влекли за собой суровое наказание. В книге А. Шубина приводится весьма показательный пример “жестокого” обращения властей со своими идейными оппонентами. В конце 30-х годов противниками Сталина была выпущена листовка следующего содержания: “Великое дело Октябрьской революции подло предано. Страна затоплена потоками крови и грязи... Разве вы не видите, товарищи, что сталинская клика совершила фашистский переворот... В своей бешеной ненависти к настоящему социализму Сталин сравнялся с Гитлером и Муссолини... Товарищи, вступайте в Антифашистскую рабочую партию... Сталинский фашизм держится только на нашей неорга­низо­ванности”. Эту листовку распространял молодой физик Лев Ландау. Он был арестован, приговорен к тюремному заключению, но затем... отпущен по ходатайству академика П. Капицы (Ш у б и н   А.   В.   Указ. соч., с. 353). Добавим к этому, что в 1946 году Ландау будет избран академиком и станет лауреатом Сталинской премии. Однако обласканный властями академик в одном из приватных разговоров в 1957 г. назовет уже В. И. Ленина “первым фашистом”. (См.:   Я к о в л е в   А.   Н.   Омут памяти. М., 2000. С. 390.) Вот уж, поистине, — “сколь волка ни корми...”.

Уже с конца 1938 г. волна репрессий постепенно идет “на убыль”. Как пишет А. Вдовин, “новый нарком внутренних дел Л. П. Берия, назначенный 25 ноября 1938 г. вместо отставленного, а затем обвиненного в заговоре Н. И. Ежова, начинал свою деятельность с амнистий. В 1939 г. “за контррево­люционные и государственные преступления” были приговорены к смерти 2 552 человека (7 чел. в день), в 1940 г. — 1 649 чел. (4—5 чел. в день), в 1941 г., включая военное полугодие, — 8 001 чел. (24 чел. в день). Масштабы репрессий сокращались. Видимо, есть некоторый резон и в суждениях Молотова и Бухарина. Но очевидно и другое. В результате репрессий, завер­шивших “революцию сверху”, в стране окончательно утвердился режим личной власти Сталина, который умел подчиняться социальным и экономическим реальностям...” Однако, по мнению ученого, “установившийся в СССР в конце 30-х годов режим без авторитарного и дальновидного лидера сталинского типа не мог быть сколько-нибудь эффективным”.

Мы рассмотрели лишь некоторые аспекты внутренней политики советского государства накануне Великой Отечественной войны, опираясь на данные, приведенные в рецензируемом нами учебнике, а также привлекая новые факты, содержащиеся в работах современных российских ученых. За рамками статьи остались освещенные в учебнике вопросы культурного развития, государственной идеологии и национальных отношений в СССР 1930-х годов, ярко характеризующие эту великую и противоречивую эпоху в истории нашей страны. Надеемся, что к этим проблемам мы вернемся в следующей статье.