Валентина ЕРОФЕЕВА

ТАИНСТВЕННЫЙ  ИСТОЧНИК

 

Геннадий Иванов. Избранное. М., изд-во “Вече”, 2006

 

Всё начиналось очень просто –

Как будто лодка мне дана:

Качнулся борт,

Качнулся остров,

Кивнули дальние дома.

 

Вот так просто и ясно, кажется, начиналось всё не только в поэзии, но и в жизни человека, написавшего эти строки. Мир состоял из первой звезды – и в этом “краткая радость открытия”, из пруда “с ледянистой осокою”, из “горок соломенных крыш”. И бабушки – мудро учившей: “Люди, что жили, не умерли – на небе век их настал”.

События – некрупные, “только душа их хранит”. Хранит до сих пор. И оттого задаётся  “детскими” вопросами:

 

Кто мы, откуда, здесь ли дом родимый,

А если нет, то где его искать?

И грезится, что где-то есть опушка,

Зимой и летом солнцем залитая,

И от неё идёт дорога к дому…

Но чем нас встретит долгожданный дом?

 

И оттого ведом ей и разговор с вороном “в минуты тоски и доверия”. Разговор о смысле жизни: это что – суета? – вот эти “горы прочитанных книг”. Или бесконечное счастье того, кто хотя бы прикоснётся к ним, памятуя, что не только “плач и стон” там в них, но и “вечные силы без края”…

А может быть, лишь эти “вечные силы без края” и удерживают мир даже тогда, “когда погас на горизонте свет, и от миров повеяло кочевьем”... И лишь они подпитывают бьющуюся “против ветра” в небе птицу, гибнущего в поле, “ночном и холодном”, солдата, “жадно и безутешно локтями” взламы­вающего заледенелый наст...

И только они, “из памяти сети” плетя, запутывают нас в этих благодатных сетях. Привязывая, притягивая к земному, родному – вот этим немногим листьям живым, которые “всё ещё по ветру шелестят”, этим облакам дождливым, этому запорошенному листьями пруду. И оттого — “ещё жалко забыться и по глине размокшей уйти”…

Куда уйти?..

Есть услада особая здесь, на земле, у поэта. Ему бесконечно благостно в родном краю, хорошо в этой тишине, на этом высоком холме, “овеянном забвеньем”, на этой дороге, веющей запустеньем. Потому что и забвенье это, и запустенье для него – поэта – священны. Они пропитаны не только памятью детства, но и памятью о двух великих собратьях – Анне Ахматовой и Николае Гумилёве, которые жили и творили на малой родине Геннадия Иванова, а сам он ходил в начальную школу, в бывший барский дом, последней хозяйкой которого в имении Слепнёво Бежецкого уезда Тверской губернии была мать Николая Гумилёва.

Как хорошо мне в этой тишине!

Иду, присяду где-нибудь на кочке

И слушаю – слова идут ко мне.

Как будто здесь таинственный источник.

 

Струится тихо доблестная речь,

Мне слышится высокое моленье…

Не надо никаких музейных свеч,

Пусть будет вечно это запустенье.

 

“Таинственный источник” высвечивается в искреннем желании поэта говорить “правду о себе самом”. Говорить любимой: “И я тогда ещё не знал,/ Что принесу тебе страданья”. Говорить самому себе – “грешнику, разных бесов большому приспешнику”. Говорить землякам – от объяснения в тянущем, ностальгирующем:

 

Зачем надо пробовать клевер на сладость?

Зачем нам нужна эта малая радость?

Зачем это надо – ходить целый день

И слушать, и слушать тоску деревень?.. —

 

до прощального:

 

Осталось и мне поклониться

И больше не ездить сюда.

 

Говорить правду о времени, в котором маятно и больно душе, больно до такой степени, что уже за гранью этой боли, вырвавшись из неё, вдруг ощущаешь, “тоску восторгом утоля”, “Что век далёк, / Что в вечной тишине ещё не начиналось исчисленье”. Всё ещё только предстоит:

 

Ещё тут всё свежо и незнакомо,

Ещё не искупались мы в крови –

Ещё как будто можно по-другому

Устроить мир – по правде и любви.

 

И тогда “все рыбаки былых столетий” приплывут на этот древний, полу­при­думанный поэтом берег – берег Арктики, где единственно, видимо, и воз­мо­жен по чистоте этот “эксперимент” воскрешения. Хотя нет, и в столь любимых сердцу родных местах – тоже:

 

Небо ночное – как будто в разобранном виде

Что-то такое, что надо однажды собрать.

Собраны будут все звуки разрозненной жизни,

Собраны будут все краски и все лепестки…

 

  В этой вроде бы идиллии единения – скрытая экспрессия отпора, неприятия многого в реальном земном существовании человека, но более общества, которому он вынужден принадлежать, служить, подчиняться. Экспрессия эта гармонично накладывается на отзвуки мелодии любви и воскрешения отцов Николая Фёдорова (“мы приносим своё Поминовение всем людям Земли…”), обновляя и обогащая её живою музыкой современности. Диапазон этой музыкально-смысловой палитры Геннадия Иванова велик. В ней и смиренно-счастливое любование родиной – “радость великая здесь происходит от малого”, и лермонтовски-рубцовское пересечение с “тоской печальных деревень”, и почти некрасовский плач:

 

Нищие, жалкие, вечно зависимы.

Кто нами правит, никак не поймёшь.

И никогда не добраться до истины:

Ложь отодвинешь – там новая ложь…

 

Но и грозное предупреждение, созвучное предупреждению многих русских поэтов современности – от Николая Тряпкина и Юрия Кузнецова до Глеба Горбовского и Евгения Семичева: “Русский народ – иготерпец во времени./ Не вынуждайте его на топор…” Молчание народное — это не молчание ягнёнка, ведомого на заклание (“проснёмся мы уже на сковородке”). Это – молчание-ожидание. Кого или чего? – “Он Сталина, а может, Бога ждёт”… И это “Бога ждёт...” опять возвращает поэта к “душе живой”, которая не только воспри­нимает свет и тепло костра, “горящего вдали от дома”: (“Я стал другим. Ну разве мог я прежде / На расстоянье греться от него”), но и прокладывает земную дорогу “в блаженный мир, где горний Свет”. 

 

Дорогу через любовь.

Любовь к яблокам, “летящим в траву”, к снежинкам, кружащимся “лепестками цветов далёких, неземных цветов”, к “сверканию поля и леса”, к “сумрачным лицам” на перроне.

К монаху, воину, крестьянину…

И дрожь “любви из Нового завета” выплавляется из всего этого.  Или порождает всё это?

 

Со мною разговаривает рожь.

Колосья шепчут, что уходит лето,

Что скоро поле всё пойдёт под нож…

И вспомнилось из Нового завета –

 

Что мы колосья тоже, и придёт

Великий срок последней самой жатвы,

Снопы свезут на Божий обмолот

И будет всё, о чём читали жадно.

 

И будет всё, о чём читали впрок,

Что  страшно, и таинственно, и дивно,

Но так должно быть. Милосерден Бог.

Мука и мука – это неразрывно.

 

Со мною разговаривает рожь.

Колосья шепчут, что уходит лето.

По сердцу зябко пробегает дрожь –

То дрожь любви из Нового завета.

 

Душа – живёт, дышит, светится… И этим светом озаряет всё вокруг.