Юлий КВИЦИНСКИЙ,

первый заместитель председателя Комитета Госдумы РФ
по международным делам

 

Россия — Германия.
Воспоминания о будущем

Дьявольский пакт?

 

Пакт 1939 года нередко изображается чем-то вроде главной причины начала Второй мировой войны, а в адрес руководства СССР и лично И. В. Сталина выдвигается обвинение в преступном сговоре с Гитлером. Вот если бы этого пакта не было, тогда, мол, Германия не напала бы на Польшу, убоявшись коалиции Англии, Франции и СССР, а если бы и напала, то была бы тут же разгромлена.

Ни про одну войну столько не врут и не врали, как про Вторую мировую и нашу Великую Отечественную, поскольку их итоги не устраивали ни побеж­денных немцев, ни западных союзников. Они ведь и объединились сразу после окончания войны против России и принялись ставить знак равенства между Гитлером и Сталиным, между фашизмом и социализмом, призывая продолжить войну — на сей раз для разрушения СССР.

Реализовать эту цель западным державам в союзе с остатками “третьего рейха” не удавалось полвека. Мешало советское атомное оружие. Тысячелет­няя Россия в конце концов была разрушена изнутри при содействии наших собственных иуд. Однако держателями патента на эту технологию, как показано выше, были немцы, выступившие помощниками своих англосаксон­ских начальников в деле установления “нового порядка” на европейском пространстве.

Но сейчас речь не о том. Мог ли Советский Союз в 1939 году действи­тельно предотвратить начало Второй мировой войны? Был ли пакт 1939 года неким дьявольским документом, в корне отличавшимся от других между­народных соглашений, которые подписывались в те годы? Или, иначе говоря, являлись ли договоры с гитлеровской Германией в тот период заведомым преступлением, на которое не могло пойти никакое уважающее себя демокра­ти­ческое государство? Заключил ли Советский Союз пакт о ненападении с Германией, чтобы подталкивать Гитлера на все новые захватнические войны? На все эти вопросы есть только один ответ. И он — отрицательный.

Итак, какова была международная обстановка на момент визита Риббен­тропа в Москву и подписания пакта?

Гитлеровская Германия быстро набрала силу. Ее стратегической целью была ликвидация СССР и завоевание жизненного пространства на Востоке. Для ее достижения немецкому руководству требовалось решить три задачи. Во-первых, вооружить Германию и подготовить ее к ведению войны, то есть “стряхнуть с себя оковы Версальского мира”. Эта задача была решена к 1938 году, причем без сколько-нибудь значительного сопротивления со стороны Франции и Англии. Гитлер удивился этому. Он боялся превентивных военных действий со стороны, по крайней мере, французов. Они ничего не сделали. С тех пор он стал глубоко презирать их.

Во-вторых, собрать всех этнических немцев под крышей рейха. Немцев в рейхе было 70 млн, если добавить к ним австрийцев и судетских немцев, то 80 млн. Население СССР насчитывало 170 млн. Поэтому надо было оккупи­ровать Австрию и Чехословакию и приобрести, помимо итальянцев, союз­ников в лице венгров, румын, хорватов, словенцев, болгар, чтобы выровнять баланс сил.

В-третьих, подвести хорошо вооруженную Германию вместе с ее союз­никами вплотную к границам СССР, ликвидировав все ранее существовавшие между нами территориальные прокладки, по возможности не прибегая при этом к войне.

По сути дела, выход на непосредственное соприкосновение с СССР был главной предпосылкой реализации провозглашенной Гитлером в “Майн кампф” цели уничтожения Российского государства, ликвидации и порабо­щения ее населения, превращения всей России в колонию и место для расселения немецкой расы “господ”. Цель эта была отлично известна на Западе. Все его действия в 30-е годы были однозначно направлены на то, чтобы помочь Гитлеру подготовиться к войне с СССР. Гитлера толкали на Восток, убеждая, что на Западе ему искать нечего: там нет жизненного пространства для немцев.

Поэтому Запад не возражал против аншлюса Австрии и расчленения Чехо­словакии в результате мюнхенского сговора с Гитлером 29 сентября 1938 года. Он потирал руки при заключении антикоминтерновского пакта и не видел ничего предосудительного в установлении фашистских режимов в Румынии и Венгрии.

Наиболее важной с точки зрения подготовки к наступлению на СССР для Гитлера была Польша. Она лежала на главном направлении его будущего удара на Москву. Германия попыталась договориться с поляками “по-доб­рому”, считая, что для этого есть все предпосылки. Польша того времени была фашистским или полуфашистским государством, антисемитским и антирусским. Это открывало возможности для политического сговора с ней. Правда, у Польши был договор о взаимопомощи с французами, но после Мюнхена цена ему в глазах поляков была грош.

Гитлер же еще в 1934 году подписал с Польшей пакт о ненападении на 10 лет. Отношения с Варшавой были прекрасные. При расчленении Чехосло­вакии Гитлер отдал полякам жирный кусок — Тешен, имея в виду, что поляки ему могут вскоре понадобиться как союзники. Поэтому осенью 1938-го и в начале 1939 года Германия предложила Польше продолжить и расширить сотрудничество, преобразовав пакт о ненападении в союзный договор против России со сроком действия 25 лет. Риббентроп намекнул полякам, что в случае согласия их ждут крупные территориальные приращения на Востоке. Он обещал Варшаве также помочь в решении еврейского вопроса, оставить полякам Познань и Верхнюю Силезию. Единственно, о чем просил поляков Гитлер, — вернуть Германии Данциг и согласиться на создание экстеррито­риального коридора между этим городом и Германией. Он считал это весьма незначительной уступкой Польши и искренне полагал, что Варшава легко согласится с этим требованием. Короче говоря, Варшаве предлагалось стать союзником Германии на манер Венгрии или Румынии и поучаствовать в скорой войне с Россией.

Если бы из этой затеи что-то получилось, польские войска, безусловно, пошли бы на Россию в составе немецких полчищ под предводительством польских квислингов. Но Польша вдруг заартачилась. Почему — этого Гитлер не мог взять в толк. Он даже посулил полякам отдать часть Украины, и когда не получил ответа, то сильно рассердился и решил, что если поляки не хотят участ­вовать в дележе советского пирога, то их надо примерно наказать, превратив Польшу, как и Россию, в поле для экспериментов СС с целью искоренения славянства. Весной 1939 года Гитлер принял решение о войне с Польшей — не за Данциг и не за коридор, а о войне на уничтожение.

 

Почему поляки проявили несговорчивость? До сих пор до конца это не ясно. Известно, однако, что Варшава ничего не делала, предварительно не посоветовавшись с Парижем и особенно с Лондоном. Видимо, там заверили поляков, что они могут рассчитывать на защиту своих союзников, и посове­товали продолжить торговаться с Гитлером. На самом деле ни Франция, ни Англия за Польшу воевать не собирались. Они сознательно провоцировали конфликт между Польшей и Германией, исход которого был заранее очевиден. Такой исход отвечал замыслам англичан и французов, стремив­шихся всячески ускорить момент столкновения Советского Союза с Гитлером.

В эти дни Гитлер и решил предложить Пакт о ненападении Сталину, отлично понимая, что позиция СССР приобретает решающее значение для развития событий в Европе. При этом он хотел одним выстрелом убить сразу трех зайцев: ликвидировать Польшу; показать Западу, что если тот будет и дальше проявлять несговорчивость и неготовность поделиться с ним своими колониями, то вполне возможен союз Германии с Россией; вбить клин между Россией и западными демократиями. Последнее было особенно важно, поскольку Гитлер полагал, что Запад не простит Сталину сговора с ним и позже, после начала войны с СССР, останется нейтральным.

Каково было положение СССР на тот момент? Оно было крайне тяжелым. Мюнхенский сговор продемонстрировал международную изоляцию СССР, нежелание Запада предпринимать совместные с Москвой шаги против продолжающейся агрессии Германии, явное стремление толкать Гитлера на Восток в условиях, когда СССР не был готов к ведению войны. Нам надо было попробовать выиграть время и расколоть фактическую коалицию Гитлера и его западных пособников-“умиротворителей”. Такая возможность внезапно открылась в 1939 году.

Сталин, однако, медлил несколько месяцев. Но человек он был жесткий, реалистичный и решительный. Его выбор был совершенно естественным. То, что Германия нападет рано или поздно на Польшу, было очевидно. Очевидно было и то, что поляки будут разбиты. То, что военный союз СССР с западными державами вряд ли удержит Гитлера от нападения на Польшу, было очевидно тоже. Французы только что предали Чехословакию и скорее всего поступили бы точно так же по отношению к Польше. Но у французов была хотя бы армия. Англичане тоже предали бы Польшу, как до этого Чемберлен предал Чехословакию, но в отличие от французов и армии-то у них не было. Последующие события подтвердили справедливость этих соображений.

Если бы Сталин выбрал союз с англо-французами, то воевать пришлось бы одной России, причем все еще не готовой к войне. Воевать пришлось бы на своей собственной территории, так как поляки наотрез отказывались до­пус­кать Красную Армию в свою страну. Французы сидели бы сложа руки за своей “линией Мажино”, а англичане рассказывали бы нам о трудностях высадки на континент.

“Сколько дивизий в случае начала войны вы сможете развернуть на континенте?” — спрашивал англичан Сталин. “Две немедленно и еще две несколько позже”, — отвечали те. “Вот как! — иронизировал Сталин. — две не­­мед­ленно и две несколько позже. А знаете ли вы, сколько дивизий у немцев?”

А что предлагала нам Германия? Она предлагала главное — мир еще на некоторое время. Но это было не все. За воздержание от военных действий Советский Союз получал крупные территориальные приращения на Западе — Финляндию, Эстонию, Латвию, Литву, украинские и белорусские земли Польши, Бессарабию. Все это были территории, которые оттяпали у России немцы по похабному миру в Брест-Литовске. Конечно, Гитлер был так щедр, поскольку собирался в самое ближайшее время отобрать у нас все это назад, но для нас создавалась стратегически очень важное предполье, прикрывав­шее центральные районы СССР на случай возникновения войны.

Играло роль и еще одно соображение. Конечно, Запад не хотел воевать с Гитлером и с затаенным дыханием ждал его нападения на СССР, чтобы Германия и Россия вконец обескровили друг друга, а Запад затем выступил бы арбитром. Но это был всего лишь один из возможных вариантов развития событий. Если, однако, Запад все же выступил бы в поддержку Польши и хотя бы формально объявил войну Гитлеру, это сразу отвлекло бы внимание Германии по крайней мере на некоторое время от России. Открывался бы реальный шанс, что война Германии с западными державами затянется. Ведь Франция была крупнейшей континентальной державой, и никто в тот момент не предполагал, что она в течение нескольких недель рассыплется, как карточный домик. Англичане на своих островах были отгорожены от Германии морем, имели сильный флот и могли довольно долго продержаться. Значит, Гитлер мог серьезно завязнуть, а мы выигрывали время и могли рассчитывать на серьезное укрепление своих внешнеполитических возможностей перед лицом конфликта ведущих империалистических держав между собой.

Дальнейшее известно. Англия и Франция для формы объявили войну Гитлеру, но не воевали, спокойно наблюдая за разгромом и оккупацией немцами Польши. СССР в ответ продвинул свои рубежи на Запад до линии Керзона, восстановив былые границы России. Казалось, все шло по плану. Но обстановка резко изменилась уже через 9 месяцев. Гитлер разбил французов и англичан и оккупировал всю западную часть европейского континента, прихватив еще Балканы, Данию и Норвегию. Без Франции Англия перестала представлять собой серьезный военный фактор в Европе. Расчет Сталина на то, что Гитлер увязнет на Западе, не оправдался. Угроза войны для нас начала быстро нарастать.

Уже летом 1940 года Гитлер вернулся к своему плану нападения на Советский Союз. 2 июня 1940 года он говорил на встрече с офицерами штаба группы “А” сухопутных войск, что у него “вскоре наконец будут развязаны руки для великой и настоящей задачи борьбы с большевизмом”. 30 июня он говорил начальнику генштаба Гальдеру, что нужна еще одна маленькая демон­страция по адресу Англии, для того чтобы “англичане не ударили нам в спину, когда мы двинемся на Восток”. 21 июля он поручил генштабу “за­няться русской проблемой”, а 31 июля провел совещание с командующими родами и видами войск о предстоящем походе на Россию. Главная цель похода — “Уничтожение жизнеспособной России”. Дата начала операции — 15 мая 1941 года. Зимой начинать войну Гитлер не решался. Подготовке войны с Россией фюрер уделял все свое время и энергию, хотя вроде бы должен был заниматься войной против Англии. Но она его уже мало интересовала, так как он был уверен, что Черчилль не будет ему помехой.

До весны 1941 года немцы вели, однако, переговоры с нами. Написаны толстые книги о том, будто можно было избежать войны с Германией, если бы СССР занял в 1940 году только Бессарабию и не трогал Северную Буковину, если бы Молотов во время визита в Берлин в ноябре 1940 года поменьше говорил о Финляндии, Болгарии и черноморских проливах. Всё это ерунда. Немцы просто водили нас за нос. В это время составлялся “план Барбаросса”, окончательно утвержденный 18 декабря 1940 года. Для отвлечения внимания Сталина немцы предлагали нам заняться Индией, а когда тот ответил им, они замолчали и прекратили разговоры на эту тему.

В конце концов Гитлер сам себя уговорил, что дальше тянуть с открытием войны против СССР не стоит. Во-первых, полагал он, разбив Россию, он лишит Англию последнего союзника на европейском континенте, и Лондон наконец примет его условия. Во-вторых, СССР будет разгромлен в течение нескольких недель или месяцев. В-третьих, замаячила опасность вовлечения в войну США на стороне англичан. Поэтому надо было постараться вывести из строя СССР еще до того, как в войну вступит Америка. Все эти три соображения в конце концов оказались ошибочными.

Гитлер после начала войны пытался представить свое нападение на СССР как превентивную войну. Ему сейчас вторят некоторые западные исследова­тели, прежде всего наш перебежчик так называемый Суворов (книга “Ледо­кол”), которого подпитали соответствующими материалами западные разведки. Однако все факты говорят о том, что это была не спровоцир­ованная Совет­ским Союзом агрессия, а реализация главного преступного плана, который вынашивался нацистами в течение многих лет. Пакт о ненапа­дении между СССР и Германией должен был неизбежно стать жертвой этого плана.

Это, видимо, было ясно советскому руководству, которое продолжало, несмотря на заключение пакта, форсированную подготовку страны к войне. Если Сталин в чем-то и ошибся, то только в оценке длительности мирной паузы, которую давало ему заключение пакта с Германией. Само же заключение пакта было безусловно правильным и наиболее целесообразным в тех условиях политическим и военным решением.

Искусство советской дипломатии состояло в том, что она ушла в тот момент от конфликта с Гитлером и предоставила вступить в войну с ним сначала англичанам и французам (вопреки их планам и расчетам). Это было решающей предпосылкой для создания единого антифашистского фронта после нападения Германии на Советский Союз. Разгром и оккупация Франции, бомбардировки Лондона и уничтожение Ковентри, огромные потери англичан и американцев от подводной войны в Атлантике не оставили западным лидерам иного выбора, как пойти на союз с ненавистной им Россией. Они в течение всей войны пытались вырваться из этого союза. Но сделать этого так и не смогли. И в этом — тоже огромная победа сталинской дипломатии, начавшей разгром фашизма именно с заключения пакта Моло­това—Риббентропа. Советский Союз не продал в 1939 году душу дьяволу. Он сел играть с чертями в карты и обыграл их. Обыграл вчистую.

Черчилль по поводу пакта Молотова—Риббентропа признавался: “Тот факт, что такое соглашение оказалось возможным, знаменует всю глубину провала английской и французской политики и дипломатии… В пользу Советов нужно сказать, что Советскому Союзу было жизненно необходимо отодвинуть как можно дальше на запад исходные позиции германской армии с тем, чтобы русские получили время и могли собрать силы со всех концов своей колоссальной империи. В умах русских каленым железом запечатлелись катастрофы, которые потерпели их армии в 1914 году, когда они бросились в наступление на немцев, еще не закончив мобилизации. А теперь их границы были значительно восточнее, чем во время первой войны. Им нужно было силой или обманом оккупировать прибалтийские государства и значительную часть Польши, прежде чем на них нападут. Если их политика и была холодно расчетливой, то она была в тот момент также в высокой степени реалис­тичной”.

Иначе говоря, окажись тогда наши западные союзники на месте СССР, они действовали бы точно так же или еще более холодно и расчетливо.

 

Великая Отечественная

 

Пакту о ненападении, подписанному Молотовым и Риббентропом в при­сут­ствии Сталина, не суждено было прожить и двух лет. Показательна принци­пиальная разница в подходе двух сторон, заключивших этот договор, к принятым на себя обязательствам.

Немецкая сторона тут же стала готовиться перечеркнуть его и нанести предательский удар своему партнеру. И говорить тут надо не о маньяке Гитлере, безродном ефрейторе, совратителе добропорядочных немцев, а именно о германской стороне. Гитлер был не один, вокруг него услужливо толпились потомственные аристократы “фон унд цу” из командования вер­махта и германского кабинета, ведущие немецкие ученые и деятели культуры. Все они, несмотря на только что подписанный дружественный договор с Россией, с энтузиазмом занимались подготовкой к ее уничтожению и разграблению. Они не видели ничего противоестественного или предосуди­тельного в таком отношении к России и русским. Такова уж была традиция германской имперской политики, прочно угнездившаяся в головах немецкой элиты. В соответствии с ней в отношении России были вполне допустимы вероломство, неискренность, обман и даже преступления. Если раньше Гер­мания ссылалась на необходимость борьбы с царизмом, то теперь — “с ев­рейским большевизмом”. Суть дела от этого, однако, нисколько не менялась.

Российская (советская) сторона до конца, до самого момента немецкого нападения, а может быть, еще и много дней после него цеплялась за договор о ненападении, хотела верить, что вторжение в нашу страну может быть недоразумением, отдавала перед лицом устремившихся на нее танковых лавин странные приказы не поддаваться на провокации. В очередной раз Россию губила вера в немецких партнеров. Опыт прошлого не шел нам впрок. Похоже, однако, что наша политика никогда от этой веры и иллюзии так и не избавится. Во всяком случае, 22 июня 1941 года мы поскользнулись на той же самой арбузной корке и на том же самом месте, что и во времена Бисмарков, кайзеров и прочих руководителей немецкой нации.

Сталина подвела прежде всего вера в собственную непогрешимость и убеждение в том, что у СССР все же хватит времени, чтобы завершить подго­товку к войне. Ему так хотелось надеяться на это, что он отказывался воспри­нимать вещи вполне очевидные, делать единственно возможные выводы из поступавшей к нему агентурной и иной информации. Известна его резолюция на записке наркома госбезопасности Меркулова, которую тот приложил к сообщению агента из Берлина, что “все военные мероприятия Германии по подготовке вооруженного выступления против СССР полностью закончены и удар можно ожидать в любое время”. Рукой Сталина на записке начертано: “т. Меркулов. Может, послать ваш “источник” к е... матери. Это не источник, а дезинформатор”.

Эта самоуверенность в оценке международной обстановки, возмож­ностей и намерений противника, впрочем, не столь уж необычна для нашей истории, особенно когда российские руководители переоценивают личные контакты с руководителями других стран. Многие, как мы видели, подобно Александру II, обжигались на этой вере и продолжают обжигаться поныне. Так что ошибка Сталина в каком-то смысле типична для нашего руководства. Во всяком случае, в истории он отнюдь не одинок.

Удар немцев 22 июня 1941 года был неожиданным и сокрушительным. Отрицать это не имеет смысла. Сталин его не ждал, войска приказа о приведе­нии в боевую готовность не имели. На Россию ринулось сразу 152 немецких и 29 румынских и финских дивизий с 4950 самолетами, 2800 танками, 47000 ору­дий и минометов — всего 5,5 млн человек. За их спиной стояла экономическая и военная мощь всей Европы, покоренной Гитлером. Красная Армия, насчи­ты­вавшая в тот момент 4,6 млн человек, стремительно покатилась назад. Несмотря на отчаянный героизм наших солдат, над Советским Союзом уже через несколько месяцев нависла реальная угроза разгрома. Немецкие войска блокировали Ленинград, захватили огромные территории на западе страны и стояли всего в нескольких десятках километров от Москвы. Ценой чрезвы­чайного напряжения сил в конце 1941 года немцев удалось отбросить от Москвы. Но они вскоре возобновили наступление на южных участках фронта. Над страной тогда нависла смертельная опасность. Дальнейшее отступление было чревато крахом нашего государства и трагедией всего его народа. Приказ “ни шагу назад”, организация заградотрядов и прочие драконовские меры свидетельствуют о том, что положение было близко к отчаянному, что немцы, как и в 1918 году, одолевали нас.

Обстановка вынуждала искать возможность передышки. Потери в войсках и технике были огромны, обученных резервов было очень мало, оборонные предприятия остались на оккупированных врагом территориях, вооружение выпускалось в недостаточных количествах, помощь союзников была незначительной, солдат приходилось посылать в бой с приказом добыть себе оружие у врага или взять винтовку погибшего товарища. Наверное, в те дни Сталин вспомнил о Брестском мире и решил проверить, нельзя ли купить столь нужную для СССР паузу путем договоренности с немцами, пускай опять позорной и похабной. Во всяком случае, если верить документам, впервые приводимым В. Карповым в его книге “Генералиссимус”, НКВД получил задание вступить в контакт с немцами и прозондировать возможность догово­рен­ности. Делалось это, кстати, уже не в первый раз, если вспомнить пред­при­нятую сразу после начала войны попытку затеять разговор с немцами о приостановке военных действий через их союзников и встречу Судоплатова с временным поверенным в делах Болгарии в Москве в ресторане “Арагви”. Наша готовность договариваться с немцами, какие бы пакости и преступ­ления они ни совершали, была неистребима и в эти роковые мгновения российской истории.

Встреча с начальником личного штаба рейхсфюрера СС группенфюрером Вольфом и представителями командования вермахта проходила в Мценске 20—27 февраля 1942 года на оккупированной немцами территории и резуль­татов на дала. Не помогли ни предложения после заключения перемирия начать совместные с Германией действия против Англии и Франции, ни готов­ность к территориальным уступкам, ни угроза в случае отказа немцев принять советские предложения разгромить германские войска и прекратить сущест­во­вание германского государства на карте мира как такового. В подкреп­ление последней угрозы Сталин приказал вопреки мнению военных начать зимнее наступление по всему фронту. Оно не было подготовлено и вскоре захлебнулось.

Немцы, как и в 1918 году, не хотели отказываться от тех обширных терри­торий СССР, которые были ими захвачены в то время. Как и тогда, они были уверены в собственной непобедимости, в том, что война через какое-то время неизбежно закончится победой Германии и что тогда СССР будет вынужден вернуться к переговорам о мире на еще более жестких условиях. Начатое ими вскоре наступление на юге, вторжение на Дон, Кубань, Кавказ и выход к Волге, разумеется, только укрепляли их самомнение и высоко­мерие, уверенность в том, что Сталин лишь блефует, тщетно пытаясь уйти от неминуемого поражения.

Что до Сталина, то, вступая в тайные переговоры с немцами, он шел на огромный и вряд ли оправданный риск. В случае разглашения самого факта переговоров могли возникнуть серьезные осложнения в отношениях с союзниками, что создало бы большие трудности для дальнейшего ведения войны против гитлеровской Германии. Отдавая западные территории СССР и выражая готовность вступить в войну с Англией и США на стороне Германии, Сталин рисковал серьезно деморализовать Красную Армию и восстановить против советской власти население СССР. Его предложения Гитлеру вступить в союз с Красной Армией, которую немцы считали уже практически разбитой, не могли иметь в глазах Берлина привлекательность. Подкрепить же свою позицию успехами на фронтах Сталин в то время был не в состоянии.

Получив немецкий отказ в Мценске, Сталин постарался надежно спрятать концы в воду. Как отмечает В. Карпов, нет документов, свидетельствующих о том, что его рискованная инициатива обсуждалась на Политбюро и одоб­рялась там. Памятуя о трудностях Ленина и его практической изоляции в руководстве партии перед подписанием Брестского мира, он, видимо, решил не подвергать себя такой опасности и действовал в глубокой тайне, опираясь только на органы госбезопасности. Показательно, что мы и по сей день не знаем ни о свидетелях, ни о участниках этих переговоров. Все они, похоже, бесследно исчезли. Меркулов после войны был расстрелян, а Судоплатов посажен в тюрьму по обвинению в несанкционированных контактах с немцами. Исчезли или глухо молчат и немецкие свидетели.

Попытка возобновления переговоров между Германией и Россией после этого, насколько известно, имела место в 1943—44 гг. через Стокгольм. Пред­при­нималась она немецкой военной разведкой и контрразведкой — абвером. К тому времени положение “третьего рейха” начало быстро ухудшаться. Сталинград и битва под Курском напугали, прежде всего, немецких военных, которые почувствовали, что дело идет к катастрофе, за которую им придется отвечать, и позволили себе сильно усомниться в своем фюрере. Не случайно именно Канарис — шеф абвера начал зондаж возможностей выхода из войны, заключения мира на более или менее приличных условиях, дабы предотв­ратить вторжение иностранных, прежде всего советских, войск на территорию Германии. В какой мере его усилия поддерживались нацистской верхушкой, до конца не ясно. К тому же абвер все время сталкивался и конкурировал с СС, которая не без причин опасалась прямого сговора генералов с воюющими против Германии державами за счет “сдачи” нацистского руководства и всячески мешала Канарису.

Опасения СС подтвердил неудачный заговор военных против Гитлера летом 1944 года. Заговорщики имели связь с англосаксонскими державами и рассчитывали после перемирия вступить с ними в союз против СССР.

О стокгольмском “германо-советском” эпизоде доподлинно известно лишь одно: он закончился ничем. С нашей стороны контакты с немцами вели известные разведчики Рыбкин (Ярцев) и его жена Зоя Воскресенская, а также наш военный атташат. Рыбкин вскоре после окончания войны погиб в автокатастрофе, а Воскресенская так ничего об этих делах и не рассказала. Что-то знал об этих контактах и В. С. Семенов, работавший в те годы совет­ником нашего посольства в Швеции. Во всяком случае, он рассказывал мне, что абверовец, которого время от времени подсылали к ним в Стокгольм, был тайным агентом советских спецслужб, завербованным в свое время в Прибалтике. “Мы, таким образом, знали, чего они там в Берлине замышляют и на самом деле хотят от нас, — добавлял он обычно с довольной улыбкой. — Нам всем ордена после Курска дали, а немецкой дезинформации не верили. Ничего у немцев не вышло”.

Сталин после того, как в ходе войны наметился явный перелом, не был уже заинтересован ни в каком переиздании Брестского мира. В Берлине же все еще предавались иллюзиям, полагая, что возможности ведения переговоров с Москвой с позиции силы продолжают сохраняться. На самом деле любые немецкие предложения уже вряд ли имели какой-либо шанс на успех. Сталин понимал, что наступает момент, когда можно будет реализовать сделанное немцам в Мценске предупреждение: не хотите по-хорошему, так знайте, что будете разбиты, а ваш рейх стерт с лица земли. Такая возможность предоставлялась России впервые за годы после объединения Германии, и Сталин не собирался ее упускать. Кто знает, не думал ли он уже тогда, что в результате победы, которая давалась нам такими неимоверными жертвами и лишениями, России удастся получить либо социалистическую Германию и тем самым наконец реализовать заветную ленинскую мечту о революцион­ном союзе с немцами, либо, как минимум, добиться нейтрализации Германии с более или менее тесной ее привязкой к СССР. Ни того, ни другого в конечном счете не получилось. Но были мы — и не раз — заманчиво близки к достижению этой цели.

Отступая по всему фронту и пытаясь вступить в закулисные переговоры с союзниками и с нами, фашистское руководство Германии в лучших тради­циях германской имперской политики не отдавало себе отчета в безнадеж­ности положения и полагало, что Германия сохраняет способность диктовать условия. Достаточно вспомнить, с каким энтузиазмом оно собиралось приступить к оккупации и разделу России в августе 1918 года — всего за пару месяцев до полного поражения в Первой мировой войне, чтобы не испыты­вать особого удивления по поводу того, что немцы еще в феврале-марте 1945 года вели себя так, будто дальнейшей судьбе их страны ничего не угрожало. Они по-прежнему разрабатывали планы перекройки Европы, пытались создать “чудо-оружие”, призванное изменить ход войны, и т. д. Во время Первой мировой войны роль “чудо-оружия” должны были сыграть отравляющие газы и гигантская пушка “Берта”, в эту войну велись работы по созданию ракет большого радиуса действия, стратосферных межконтинен­тальных бомбардировщиков (предтечи американских “Шаттлов”), исполь­зованию ядерной энергии в военных целях.

Нет ничего такого в немецком мышлении, как и в немецкой политике, что где-то и когда-то уже не имело места в немецком прошлом. Верность тради­ции — его основа, его сила и в то же время — его ущербность и ограни­чен­ность. Немецкий успех, как правило, базируется не на поиске и нахожде­нии каких-то принципиально новых путей и схем, а на повторении и использовании уже наработанного, однако всякий раз с усовершенствованиями и дополне­ниями. В злой французской шутке, что самый новый немецкий “Мерседес” — это все тот же автомобиль начала ХХ века, к которому лишь приделаны некоторые современные устройства и никелированные украшения, есть большая доля правды. Не случайно знаменитая немецкая станкостроительная промышленность сильна не тем, что поставляет на рынок станки все новых конструкций, а тем, что занимается бесконечным усовершенствованием ранее созданных машин в соответствии с индивидуальными потребностями новых заказчиков.

Зная эту особенность душевного склада немцев, трудно было бы ожидать от них, что они не повторят в ходе Второй мировой войны те хитрости и приемы, которые уже применялись ими в войне первой. Тогда, безнадежно увязнув на восточном фронте, они, как известно, решили победить Россию руками самих же русских, развязав у нас гражданскую войну. Что-то подобное немцы затевали и в ходе Великой Отечественной войны с помощью советского генерал-лейтенанта Власова, сдавшегося им в плен в 1942 году и согласив­шегося пойти к ним в услужение.

Конечно, Власов был не ахти какой крупной фигурой, вернее, в действи­тельности никакой политической фигурой он вообще не был. Что же касается его качеств военачальника, то сами немцы в своих характеристиках призна­вали, что стратег он слабый, больше тактик, хорош как командир дивизии, но не более того. Зато очень честолюбив и беспринципен. Гитлер и Гиммлер не хотели видеть партнера в этом генерале, изменившем присяге и родине, величали его “свиньей”, смеялись над тем, как он променял свою честь военного на шнапс, сигареты и баб. На протяжении почти всей войны его держали в черном теле, позволяя лишь подписывать листовки с призывами сдаваться в немецкий плен и обучать под Берлином “политофицеров” для подразделений, формируемых из советских перебежчиков и военнопленных, согласившихся в тяжелых условиях немецких концлагерей пойти на службу к немцам. Предложения создать под его руководством армию для освобож­дения Советского Союза от большевиков вплоть до осени 1944 года поддержки Гитлера не встречали. Он был уверен в победе вермахта и не считал возмож­ным делить эту победу и ее плоды с каким-то русским генералом и его армией. Германия вела войну на уничтожение России и ее народов. В эту концепцию, разумеется, не вписывались никакая русская, пусть и антиболь­ше­вистская армия, никакое русское антикоммунистическое правительство и никакой союз Германии с ними. Власова просто использовали для гран­диозного обмана.

Откуда, однако, взялся Власов и его движение при таком подходе к делу Гитлера и высшего германского руководства? Его открыли, завербовали, пестовали и содержали, говоря современным языком, не нацистская “парт­шиза”, а столпы “добропорядочного” немецкого общества, прежде всего арис­тократы-офицеры вермахта, верные традициям и опыту своих предшест­вен­ников, приложивших немало сил к организации революционного взрыва в царской России.

Есть все основания полагать, что мысль о повторении опыта 1917 года засела в головах у немецких генштабистов еще задолго до начала войны с СССР. Но для этого требовалась крупная политическая фигура, которую можно было бы противопоставить Сталину. Такой авторитетной фигурой, на взгляд военных, мог бы стать Троцкий — герой Октябрьского переворота и граждан­ской войны, имевший немало сторонников в СССР и открыто ставивший задачу переворота в России. Однако Сталин успел ликвидировать Троцкого перед самым началом войны. Других фигур подобного калибра у немцев на примете не было. Ставка на остатки дома Романовых или на генералов из белой эмиграции считалась бесперспективной, учитывая резко отрицательное отношение к ним большинства населения Советского Союза. Одним словом, война была начата без подходящего кандидата для “революционизации” России. Да, на первых порах и потребность в нем не очень ощущалась — вермахт вошел в тело Советского Союза, как нож в масло, и победа казалась совсем близка.

Настроение германского командования, однако, стало быстро меняться после поражения под Москвой. Война явно принимала затяжной характер, политика террора против населения оккупированных областей делала все более ненадежными немецкие тылы, перспектива выхода к Уралу на линию Астрахань—Архангельск становилась все более призрачной. На ум стали приходить предостережения Бисмарка насчет того, что до сих пор еще никому не удавалось взять под свой контроль всю российскую территорию.

В то же время в распоряжение немцев попали сотни тысяч наших пленных, а также дезертиров, перебежчиков и лиц, готовых добровольно служить им. Число их быстро нарастало. То, что этот потенциал не использовался или использовался совершенно недостаточно, для командования вермахта было очевидным.

И вот с конца 1941 года офицеры вермахта, особенно из числа прибал­тийских баронов, мнящих себя великими знатоками России и русской души, начинают посылать записки “на верх” с предложениями организовать под­конт­рольное Германии антибольшевистское движение, привлечь советских граждан из числа пленных, перебежчиков и добровольцев к службе в рядах германской армии, а может быть, в перспективе создать из них русскую армию и бросить ее против Красной Армии, превратив ведущуюся немцами против СССР войну в братоубийственную и гражданскую.

Кинулись в лагеря для военнопленных искать исполнителей среди совет­ских генералов, но те, к их чести, быть изменниками отказывались и плевали немецким мефистофелям-соблазнителям в лицо. Приходилось на первых порах обходиться мелкой сошкой — майорами, полковниками да безвест­ными батальонными комиссарами, которые могли быть командирами кара­тельных отрядов, но никак не подходили на роль антибольшевистских нацио­наль­ных лидеров. В конце концов остановились на Власове — просто крупнее ничего не попалось. А этот — все же бывший командующий армией и фронтом, герой обороны Москвы и к тому же готовый объявить себя идейным против­ником Сталина и советской власти.

В итоге Власов дал свое имя измене родине, всему тому, что мы и по сей день называем “власовщиной”, и закончил жизнь на виселице в Таганской тюрьме. Никакой существенной роли в боевых действиях против Красной Армии он так и не сыграл. Подписывал антисоветские воззвания от имени мифи­ческих российских общественных комитетов (так называемый “Смолен­ский манифест”), помогал вербовать зафронтовую агентуру для работы в тылах Красной Армии, сочинял с немецкой разведкой планы организации восстаний в советских концлагерях, ездил по оккупированным районам, уговаривая слушаться немцев, под конец войны по указке Гиммлера основал в 1944 году в Праге “Конгресс за освобождение народов России”. Никакой российской армии ему создавать упорно не позволяли.

Когда у немцев стало совсем уж туго с людьми, Гиммлер забрал Власова от его покровителей и наставников из вермахта и поручил ему приступить к формированию двух дивизий на правах подобных же эсэсовских частей в составе эстонцев, латышей, бельгийцев, французов, бандеровцев и прочей сволочи. Первая дивизия его “Российской освободительной армии” была задействована весной 1945 года под Франкфуртом-на-Одере, поставленной задачи не решила, а затем самовольно покинула позиции, отправившись в Чехословакию в надежде получить там политическое убежище и уйти от ответственности перед советскими судами. Вторая дивизия так и не была до конца сформирована.

На этом попытка немцев повторить в России 1917 год бесславно закон­чилась. Не было в Советском Союзе в ходе Великой Отечественной войны революционной ситуации, массового недовольства существующим режимом. Наоборот, война с германским агрессором способствовала сплочению народа после тяжелых 20-х и 30-х годов и его примирению с властью. Русская армия после периода неудач 1941 и 1942 гг. не в пример 1914—1917 гг. сумела взять инициативу в свои руки и практически в одиночку сломить Германию, что не могло не вызвать прилива патриотизма, национальной гордости и уверенности в будущем.

Таким образом, “третьему рейху”, развязавшему против нас войну с откровенной целью покончить с российским государством и колонизовать его территорию, не удалось ни добиться этой стратегической цели, ни уйти от поражения с помощью тайных переговоров или организации внутреннего конфликта в Советском Союзе. В 1945 году рейх был поставлен на колени, а правители Германии даже не были допущены к выработке условий даль­нейшей жизни и существования немцев. Немецкое командование безогово­рочно капитулировало и сдало всю верховную власть над Германией в руки СССР и его западных союзников. Фиаско германской имперской политики было полным.

У нас принято подчеркивать, что это было фиаско только нацистской политики, как будто бы нацистская политика в корне отличалась от той, которую Германия проводила по нарастающей после своего объединения в 1871 году. Да, важной составной частью нацистской политики был животный антисемитизм и антибольшевизм, теория расовой исключительности и линия на искоренение славянских народов. За минусом этих составляющих восточная политика гитлеровской Германии, однако, немногим отличалась от политики ее предшественников. В Ялте, а затем в Потсдаме, как тогда казалось, этой политике был вынесен смертный приговор. Германия никогда больше не должна была угрожать своим соседям или сохранению мира во всем мире. Так постановили четыре великие державы.

А если бы победил Гитлер?

 

Да, действительно, что было бы, если бы в минувшей войне победили не мы, а Гитлер? Проще всего ответить на этот вопрос, отказавшись обсуждать его. Не победил — так говорить, мол, не о чем.

И тем не менее вопрос это не пустой и не праздный. Когда шла война, а потом после нее, в годы восстановления страны, ответ у нашего народа был один: победа Гитлера обернулась бы для всех нас непоправимой катаст­рофой. Чтобы не допустить ее, чтобы сохранить страну и народ, и пришлось пойти на неслыханные лишения и жертвы. Нам нужна была победа — на всех одна. И народ за ценой не постоял. Другого выбора не было. Война сплотила всех — от мала до велика — и белых, и красных, и фанатов идеи, и равно­душных. Рыдание улиц в день похорон И. В. Сталина не было горем привыкшего к рабству “скота”, умственно неполноценных “совков”, плачущих по Гулагу и репрессиям 1937 года, как нам силятся внушать чужие и собст­венные горе-историки. Народ ничего никогда не забывает, но и имеет безошибочные основные инстинкты. Он плакал в те дни искренне. Плакал по человеку, обеспечившему победу в великой и страшной войне, когда решалось, быть нам или не быть. Так тогда стоял вопрос, так и никак иначе.

Лихие ребята, захватившие власть в Москве в результате путча 1991 года и в одночасье развалившие российскую мировую державу, поделив между собой ее территорию и богатства, отлично знали, что совершают неслыханное преступление против своего народа и его истории. Они не могли не понимать или, с учетом их интеллектуальной убогости, во всяком случае хотя бы нутром не чувствовать, что выступают в роли исполнителей давно вынашивавшихся на Западе замыслов уничтожения и порабощения России. В ходе войны эти замыслы нашли свое наиболее полное и циничное воплощение в нацистском генеральном плане “Ост”, а соответствующих исполнителей — в лице зондер­команд СС, гитлеровских генералов, наших полицаев и прочего власовского отребья. И не случайно, едва придя к власти, они кинулись поливать грязью великий подвиг советского народа в Великой Отечественной войне, валять в дегте и перьях имена наших героев и мучеников, порочить Советскую Армию и ее полководцев, возвеличивать предателей и изменников Родины, ставить знак равенства между фашизмом и социализмом, между Гитлером и Сталиным, между преступным “третьим рейхом” и Советским Союзом. Эти люди решились даже требовать повторения Нюрнбергского процесса — на сей раз над коммунистами и советским государством, видимо, сознавая в глубине души своей, что это по ним самим плачет скамья подсудимых.

Утвердив свою власть в Кремле и почувствовав себя более уверенно, российская верхушка через несколько лет сменила свой мерзкий полити­ческий стриптиз на показной патриотизм. Продолжая держать страну на голод­ном пайке и вытаскивать последние копейки из карманов поколения, одержавшего великую победу, они не прочь теперь изображать себя наслед­никами этой победы.

Однако не будем обманываться. Ядовитые семена, разбросанные хулите­лями Отечества, дали свои всходы. То и дело приходится слышать “наивный” вопрос: “А не лучше ли было бы всем нам, если бы победили немцы? Сейчас ели бы от пуза баварские сосиски и запивали немецким пивом. Давно вошли бы в Европу...”.

Сродни этой логике и все то, что накатывается на нас мутной волной на тему о Великой Отечественной войне с Запада. Я не говорю уже о том, что скоро в наших школах детей будут учить, будто войну выиграли те весьма “скромные” 60 союзнических дивизий, которые в конце концов “под занавес” решились высадиться в Нормандии, чтобы не пропустить момента победы. Мало того. Что ни фильм, что ни сериал, что ни научная книга — одни описания нацист­ских расправ над евреями и гневное осуждение холокоста. Конечно, было все это. Но разве все в минувшей войне сводилось к спасению только евреев? Невольно возникает вопрос: господа, ну а если бы Гитлер не уничтожал евреев, а ограничился только истреблением славян и коммунистов, как бы в этом случае к нему отнеслись наши западные союзники и партнеры?

Жена Цезаря, конечно, выше всяких подозрений. Только так ли она была беспорочна? К сожалению, нынешнее поколение кое о чем из истории войны, наверное, подзабыло, если вообще когда-либо знало. В этой связи уместно процитировать документ английского министерства обороны, написанный 27 июля 1944 года: “Рано или поздно наши интересы столкнутся с интересами России, и в этих условиях позиция и мощь Германии приобретут решающее значение”. 15 августа того же года Объединенный комитет британских разведслужб представил руководству меморандум “Безопасность в Северной Атлантике и Западной Европе” с соображениями по ведению военных действий против СССР и с требованием не только отказаться от разоружения Германии, но и обеспечить условия для скорейшего оснащения ее самыми современными видами оружия.

Надо представить себе, когда и в какой обстановке это писалось. Дымили черным жирным дымом трубы крематориев Освенцима, где именно летом 1944 года были уничтожены в газовых камерах 400 тыс. венгерских евреев. СС арестовывало и развешивало на крюках участников антигитлеровского заговора, тесно связанных с англичанами. Советский Союз, истекая кровью, третий год подряд перемалывал на Восточном фронте сотни фашистских дивизий, потеряв уже более 20 миллионов человек. Но ни еврейская трагедия, ни фашистский террор, продолжавшийся по всей Европе, ни миллионы погибших советских граждан не мешали нашим англосаксонским партнерам просчитывать, как бы вместе с немцами довести до конца то дело, которое затеял Гитлер в одиночку и которое, как становилось все яснее, у него не получалось. Вот один из докладов тех дней британскому министру иностран­ных дел Идену: “Раздел Германии, с точки зрения дальнейшей перспективы, был бы стратегически выгоден нам в том случае, если бы нам потребовалась немецкая поддержка против враждебного СССР. По нашему мнению, такая поддержка со стороны единой Германии весьма маловероятна... По крайней мере, раздел (Германии) уменьшал бы вероятность того, что вся Германия попадет в сферу советского влияния и войдет в союз с нею против нас... С точки зрения чисто военной, размер вклада, который могла бы внести Германия в поддержку нас, зависит от: а) степени разрушения ее военного потенциала в результате нашей нынешней политики; б) скорости, с которой Германия в период между поворотом нашей политики и началом войны с СССР может быть перевооружена с нашей помощью”.

Далеко смотрели в Лондоне и излишней брезгливостью не страдали. Это информация к размышлению для тех, кто полагает разрушение Советского Союза целиком следствием его собственного внутреннего развития и ошибок советского руководства.

Однако же вернемся к собственно вопросу о том, какую судьбу готовили нам немецкие фашисты, планируя нападение на нашу страну, ее разгром и захват. Итак, сколько и какого пива и сосисок они припасали для отцов и дедов нынешних политических балбесов и недорослей, рассуждающих на эту тему с экранов телевизоров и страниц российских газет?

Начнем с наиболее авторитетного источника, библии германского фа­шизма “Майн кампф”. “Когда мы сегодня говорим о новых землях и террито­риях в Европе, то обращаем свой взор в первую очередь к России, — писал Гитлер.— Это громадное государство на Востоке созрело для гибели... Мы избраны судьбой стать свидетелями катастрофы, которая будет самым вес­ким подтверждением расовой теории”.

Таким образом, стратегическая цель Германии состояла в организации гибели России, ее национальной и государственной катастрофы. В самый канун нападения на СССР имперский министр по делам оккупированных вос­точ­ных областей Розенберг уточнил, что Советский Союз должен “перестать быть субъектом международного права и европейской политики и превра­титься в объект чужой (немецкой) политики”. Вскоре после вторжения 22 июня 1941 года Гитлер разоткровенничался в кругу своих приближенных: “Эти народы (Советского Союза. — Ю. К.) имеют одно-единственное оправдание своего существования — быть полезными для нас в экономическом отно­шении”.

Война с Советским Союзом ни в коем случае не мыслилась как некий “цивилизованный” конфликт. Руководство верховного командования воору­женных сил Германии вернулось от фюрера после доклада ему 3 марта 1941 года пресловутого плана “Барбаросса” со следующим указанием: “Предстоящая кампания — это нечто большее, чем просто вооруженная борьба; это конфликт двух мировоззрений. Учитывая размеры русских пространств, для окончания этой войны недостаточно будет разгромить вооруженные силы противника. Всю территорию России нужно разделить на ряд государств с собственными правительствами, готовыми заключить с нами мирные договоры. Создание этих правительств потребует очень большой политической сноровки и хорошо продуманных общих принципов... Необходимо при всех обстоятельствах избегать замены большевистской России государством националистическим. Уроки истории учат, что такое государство опять станет врагом Германии”.

Отсюда вытекала первая и важнейшая задача — расчленение Советского Союза и России, создание на этом пространстве конгломерата мелких госу­дарст­венных образований колониального и полуколониального типа. На территории Советского Союза создавались:

а) Великороссия с центром в Москве;

б) Белоруссия с центром в Минске или Смоленске;

в) Эстония, Латвия и Литва;

г) Украина и Крым с центром в Киеве;

д) Донская (Казачья) область с центром в Ростове;

е) Кавказская область;

ж) Бывшая русская Средняя Азия (Туркестан).

Территория расселения русских как ядро российской государственности рассматривалась как основной объект для оказания разрушительного воздействия на СССР. “Действуя против СССР, следует поставить перед собой политическую цель систематически расшатывать этот стержень России, чтобы обеспечить возможность развития другим областям”, — говорилось в одном из документов министерства Розенберга.

Уточняя эту программу, рейхсфюрер СС Гиммлер писал в своих замеча­ниях к генеральному плану “Ост”, о котором будет речь ниже, что разгром государства с центром в Москве не будет еще означать полного решения русской проблемы: “Надо разгромить русских как народ и разобщить их”. Для этого разделить территории, населяемыми русскими, на различные политические единицы с собственными органами управления, чтобы обеспе­чить в каждой из них обособленное национальное развитие. Народам этих районов внушать, чтобы они ни при каких обстоятельствах не ориентирова­лись на Москву. В этом контексте взвешивался вопрос об учреждении особого имперского комиссариата на Урале, прорабатывался вариант отделения Северной России, а в Центральной России предписывалось вести политику по возможности на разделение и обособление составляющих ее частей.

“Русскому из Горьковского генерального комиссариата должно быть привито чувство, что он чем-то отличается от русского из Тульского генераль­ного комиссариата. Нет сомнения, что такое административное дробление русской территории и планомерное обособление отдельных областей окажется одним из средств борьбы против усиления русского народа... Когда Кузнецкая, Новосибирская и Карагандинская промышленные области начнут работать на полную мощность, потребуется огромное количество рабочей силы, особенно технических работников. Почему бы валлонским инженерам, чешским техникам, венгерским коммерсантам и им подобным не работать в Сибири? — рассуждал Гиммлер, который собирался отправить в Сибирь также западных украинцев, прибалтов и прочие “расово неполноценные”, но традиционно враждебные русским народы. — В таком случае можно было бы по праву говорить о резервной европейской территории для колонизации и добычи сырья... Надо еще раз подчеркнуть, что Сибирь является одним из факторов, который при правильном его использовании мог бы сыграть решающую роль в лишении русского народа возможности восстановить свое могущество”.

Однако главным путем для уничтожения русского народа нацисты счи­тали не столько меры по его разобщению и расчленению территории его обитания, сколько планомерный геноцид, то есть его “ослабление в расовом отношении”, “подрыв его биологической силы”. Тот же Гиммлер ставил задачу добиваться того, чтобы “ на русской территории население в своем большин­стве состояло из людей примитивного полуевропейского типа”. Эта масса “расово неполноценных тупых людей” не должна была доставлять много забот германскому руководству, которое хотело распоряжаться толпами послушных и дешевых рабов.

Соответственно с момента вступления на территорию СССР германские войска имели приказ “уничтожать носителей государственной политической идеи и политических руководителей (комиссаров)”. Этот приказ, впоследст­вии окрещенный как приказ “о расстреле комиссаров”, на самом деле имел более широкий смысл. Речь шла об уничтожении всей элиты русского народа, а вовсе не только о борьбе с большевизмом. Точно то же самое гитлеровцы делали с поляками и другими “небольшевистскими” народами, которые должны были исчезнуть с лица земли, уступив жизненное пространство для немецкой нации господ. Показательно в этом плане следующее указание Гитлера вермахту: “Необходимо устранить еврейско-большевистскую интеллигенцию как элемент, который был до сих пор “угнетателями” народа. Но придется отказаться и от использования старой буржуазно-аристократической интел­ли­генции, еще сохранившейся, главным образом, в эмиграции. Русский народ относится к ней отрицательно, а сама она в конечном счете настроена к Германии враждебно”.

Однако, как признавал руководитель СС и главный палач Гиммлер, полное уничтожение всех русских, которое предлагали ему его специалисты по расовым вопросам, было нереалистичным и вряд ли практически осу­щест­вимым в сжатые сроки. Германия не могла бы сразу освоить все “освобо­дившиеся” для нее просторы и в то же время была жизненно заинтересована в продолжении их эксплуатации под немецким контролем и руками русских “недочеловеков”. Надо было организовать эту эксплуатацию, обеспечив одновременно условия для планомерного вымирания русского населения и выдавливания его за Урал. В ноябре 1941 года Геринг откровенно пояснял эти задумки своего фюрера итальянскому министру иностранных дел графу Чиано: “В этом году в России умрет от голода от 20 до 30 миллионов человек. Может быть, даже хорошо, что так произойдет: ведь некоторые народы необ­ходимо сокращать”.

Экономические планы нацистского руководства в отношении СССР сосре­до­точены в так называемой “зеленой папке” Геринга. Вот некоторые перлы оттуда: “Многие миллионы станут излишними на этой территории, они должны будут умереть или переселиться в Сибирь. Попытки спасти там насе­ление от голодной смерти могут быть предприняты только в ущерб снабже­нию Европы. Они подорвут стойкость Германии в войне и способность Германии и Европы выстоять в блокаде”. Особенно страшная участь ждала население нечернозем­ных областей России. Их собирались превратить в зону “величайшего голода”.

Наши граждане, находившиеся в оккупированных районах, еще помнят те продовольственные реквизиции, которые проводились “сельскохозяйст­вен­ными фюрерами”. В немецкой памятке, в частности, говорилось: “Русский человек уже веками испытывает голод, нужду и привык к неприхотливости. Поэтому никакого ложного сострадания. Не старайтесь в качестве масштаба брать немецкий жизненный уровень и изменять русский образ жизни”. Но это были только цветочки. Что ожидало нас дальше, явствует из решений, принятых на совещании экономического штаба “Восток” 2 мая 1941 года: “Продолжать войну можно будет лишь в том случае, если все вооруженные силы Германии на третьем году войны будут снабжаться продовольствием за счет России. При этом несомненно: если мы сумеем выкачать из страны все, что нам необходимо, то десятки миллионов людей будут обречены на голод”.

Наши плакальщики по поводу того, что из-за победы Советской Армии им так и не удалось попасть в немецкий рай хотя бы на роль дойной коровы “европейских хозяев”, видимо, не ведают, что вопрос о российской дойной корове однажды в фашистском руководстве обсуждался: мол, не стоит ли ее сохранить, коли она будет все же давать молоко. Решение было принято однозначное: выдоить досуха, а потом зарезать. Вообще у немецкого руко­водства того времени был вполне плотоядно-людоедский подход к нашей стране и ее народу. Советский Союз называли “пирогом”, который надо было “со знанием дела” разрезать на куски и скушать. Имелись планы присвое­ния и использования всего, что у нас было — от угольных шахт до сокровищ музеев. Даже трупы побежденных врагов использовали для производства. Из волос женщин, уничтожаемых в концлагерях, деловитые гитлеровцы плели высококачественные канаты, из золотых пломб и протезов отливались слитки, которые отгружали в швейцарские банки, из пепла сожженных тел производилось дорожное покрытие, из человеческой кожи делались женские сумочки и абажуры.

То было лишь начало. Индустрия смерти и уничтожения еще только набирала обороты. Шесть миллионов уничтоженных евреев были не более чем легкой разминкой. По полной разметке фашисты намеревались “оття­нуться” в Советском Союзе, в европейской части которого через 20—30 лет должно было остаться не более 15 миллионов человек.

Что же собирался предпринять “Великий Тысячелетний рейх” для дости­жения этой цели? Прежде всего, резко снизить рождаемость среди русских. “В этих областях, — наставлял своих подручных Гиммлер, — мы должны сознательно проводить политику сокращения населения. Средствами пропа­ганды, особенно через прессу, радио, кино, листовки, краткие брошюры, доклады и т. п., мы должны постоянно внушать населению мысль, что вредно иметь много детей. Нужно показывать, каких больших средств стоит воспи­тание детей и что можно было бы приобрести на эти средства. Нужно говорить о большой опасности для здоровья женщины, которой она подвер­гается, рожая детей... Развернуть широчайшую пропаганду противозача­точных средств. Наладить их широкое производство. Распространение этих средств и аборты ни в коей мере не должны ограничиваться. Всячески способствовать расширению сети абортариев. Организовать специальную переподготовку акушерок и фельдшериц и обучать их производству абортов. Врачи также должны иметь разрешение производить аборты, и это не должно считаться нарушением врачебной этики. Следует пропагандировать также добровольную стерилизацию, не допускать борьбы за снижение смертности младенцев, не разрешать обучение матерей уходу за грудными детьми и профилактическим мерам против детских болезней. Сократить до минимума подготовку русских врачей по этим специальностям, не оказывать никакой поддержки детским садам и другим подобным учреждениям. Не должно чиниться никаких препятствий для разводов. Не оказывать помощь внебрач­ным детям. Не следует допускать каких-либо налоговых привилегий для много­дет­ных, не оказывать им денежной помощи в виде надбавок к заработной плате”.

Одним словом, на Востоке предписывалось избегать всех мер, которые применялись для увеличения рождаемости и оздоровления немецкой нации. Как говорил Гиммлер, для немцев важно было ослабить русский народ в такой степени, чтобы он “не был больше в состоянии помешать устанавливать немецкое господство в Европе”.

Постепенно уменьшающийся в числе народ дешевых русских рабов должен был содержаться на соответствующем интеллектуальном и культурном уровне. И на этот счет существовала тщательно продуманная программа преступных действий. “По мнению фюрера, — писал 23 июля 1942 года шеф партийной канцелярии Борман Розенбергу, — вполне достаточно обучать местное население только чтению и письму”. Вместо нынешней кириллицы в наших школах планировали ввести латинский шрифт.

На тему мер по обеспечению культурной и моральной деградации русских под властью рейха можно писать и говорить долго и много. Проще привести высказывания Гитлера на одном из обедов с нацистским руковод­ством. К ним, как говорится, ничего не добавишь и не убавишь.

“Заметьте себе, господа, что с помощью демократии невозможно удержать то, что когда-то было взято силой. Покоренные нами народы в первую очередь должны обслуживать наши экономические интересы. Славяне созданы для того, чтобы работать на немцев, и ни для чего больше. Наша цель поселить в местах их нынешнего проживания сто миллионов немцев. Немецкие власти должны размещаться в самых лучших зданиях, а губерна­торы жить во дворцах. Вокруг губернских центров в радиусе 30—40 километ­ров будут размещаться пояса из красивых немецких деревень, связанных с центром хорошими дорогами. По ту сторону этого пояса будет другой мир. Там пусть живут русские, как они привыкли. Мы возьмем себе только лучшие их земли. В болотах пусть ковыряются славянские аборигены. Лучше всего для нас было бы, если бы они вообще объяснялись на пальцах. Но, к сожале­нию, это невозможно. Поэтому — все максимально ограничить! Никаких печатных изданий. Самые простые радиопередачи. Надо отучить их мыслить. Никакого обязательного школьного образования. Надо понимать, что от грамотности русских, украинцев и всяких прочих только вред. Всегда найдется пара светлых голов, которые изыщут пути к изучению своей истории, потом придут к политическим выводам, которые, в конце концов, будут направлены против нас. Поэтому, господа, не вздумайте в оккупированных районах организовывать какие-либо передачи по радио на исторические темы. Нет! В каждой деревне, на площади — столб с громкоговорителем, чтобы сообщать новости и развлекать слушателей. Да, развлекать и отвлекать от попыток обретения политических, научных и вообще каких-либо знаний. По радио должно передаваться как можно больше простой, ритмичной и веселой музыки. Она бодрит и повышает трудоспособность”.

Жаль, что фюрер не успел высказаться по вопросам работы телевидения на Востоке.

А вот его рекомендации по поводу организации образования: “Местное население не должно получать высшего и даже среднего образования. Школы, конечно, можно оставить. Но за школу они должны платить. Прог­рам­мы сделать такими, чтобы школьник знал как можно меньше. Скажите им, что школу надо очистить от коммунистической идеологии и прибли­зить к практике. А в остальном вполне достаточно, если население немножко будет уметь читать и писать по-немецки. Считать дальше пятисот не надо”.

Ну и, наконец, об экономике и социальной сфере в порабощенной России, как это мыслили себе ее новые хозяева. Тут, пожалуй, уместнее всего привести цитату из секретного меморандума института труда “Немецкого трудового фронта” от 17 ноября 1941 года:

“Будущая экономика России должна не только полностью зависеть в хозяйственном плане от мощной экономики Запада, не только не иметь никакой военной промышленности, но и подвергнуться глубокой структур­ной перестройке, чтобы, исходя из вполне очевидных политических соображе­ний, народы России никогда не перешагнули определенного жизненного уровня. В России надо позволить работать только таким предприятиям, продукция которых требует для своего производства лишь низкой и средней квалификации. Закрыть промышленные предприятия, которые предъявляют высокие требования к работающим на них коллективам, как, например, заводы по выпуску оптики, самолетов, локомотивов. С русских не надо требовать квалифицированного труда, чтобы держать их благополучие на этом основании на самом низком уровне. Россиян надо использовать только на добыче сырья, в сельском и лесном хозяйстве, на ремонтных и строи­тельных предприятиях и ни в коем случае — на станкостроительных заводах и верфях, на производстве приборов и самолетов. Огромные естественные богатства России позволяют сохранить нетронутыми природные богатства Германии и Европы. Огромные пространства России позволяют также разгрузить нашу страну от вредных производств. Мы сможем, в частности, закрыть часть немецких металлургических заводов, перенеся тяжесть метал­лур­гических производств на Восток. То же самое касается свертывания добычи угля за счет завоза дешевого угля из бывшего СССР”.

В концентрированном виде вся программа обретения и освоения “жиз­ненного пространства” на Востоке и уничтожения славян была изложена в так называемом генеральном плане “Ост”. До сего времени подлинный текст этого плана не найден. Однако его содержание легко просматривается из ряда сопутствовавших плану документов, прежде всего из обширных “Замечаний и предложений по генеральному плану “Ост” рейхсфюрера СС”, подписанных 27 апреля 1942 года.

Было бы неверным считать этот план, как и сотни других подобных ему немец­ких документов, шизофреническим продуктом свихнувшегося фюрера и его непосредственного окружения. Поражает глубокая, скрупулезная научная проработка как общей концепции, так и деталей этой людоедской программы, которая, несомненно, потребовала серьезных коллективных усилий большого отряда специалистов — политологов, этнографов, геогра­фов, историков, философов, экономистов, аграрников, медиков и т. д. Из­вестно, что первый вариант этого плана был сверстан в апреле-мае 1940 года доктором Конрадом Майером — 39-летним ученым с мировым именем, дирек­то­ром Института сельского хозяйства и аграрной политики Берлинского универ­ситета, штандартенфюрером СС, руководителем Имперского ис­следова­тельского совета и проч. и проч. В компании с ним трудились десятки и сотни его коллег, а также представители армии, органов безопасности, промышленности, банков, профсоюзов и общественных объединений.

Проиграв войну, немецкая сторона поспешила заявить, что народ будто бы ни сном ни духом о планах Гитлера не ведал и что бесноватый фюрер просто обманул миллионы добропорядочных немцев. Борясь за умы и симпатии послевоенной Германии, Советский Союз по сути дела поддерживал такую трактовку: Гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ остается.

Однако все ли так просто? Конечно, фюрер обманул свой народ, не добившись тех результатов, которые сулил ему, начиная войну. Но могли ли немцы не понимать, что они делают, вероломно вторгаясь в наши пределы, выполняя приказы о массовых расстрелах, моря голодом миллионы советских военнопленных, спокойно внимая ежедневным призывам к расправам над советскими “недочеловеками”, бегая на вокзалы, где разгружались поезда с награбленным продовольствием и добром с восточного фронта и “свеже­пойманными” русскими, украинскими и белорусскими рабами, которых запрещалось кормить из той же посуды, что и немцев? Столь ли простодушны были миллионы граждан рейха, в восторге ревущие на митингах по поводу успехов вермахта и плачущие от умиления от речей своего фюрера? Не будем также забывать, что Германия, как в свое время метко написал известный публицист Себастиан Хаффнер, защищала фашизм до последнего вздоха, до последнего солдата и патрона.

Такое не случается по недоразумению. За этим стояло нечто большее. Фашизм с его идеологией разбойных захватов восточных земель вырос из многовековой традиции политики “Дранг нах Остен”, причем опирался на знания и наблюдения, которые собирались, обобщались, осмысливались поколениями многочисленных немецких путешественников, ремесленников, предпринимателей, ученых, политиков и военных, имевших тесные контакты с Россией, живших и работавших в нашей стране. Россия не раз имела возможность убедиться в том, что эти традиционные связи имели не только положительную сторону. Приобретение “интимных” знаний о ее делах, возможностях, богатствах и проблемах во многих случаях шло под углом зрения, абсолютно несвойственным русским при взгляде на Германию. Во всяком случае, ничего сопоставимого с генеральным планом “Ост” в России применительно к Германии никогда не рождалось. Об этом убедительно свидетельствуют архивы советских ведомств, растащенные после 1991 года по всему свету дотошными западными исследователями.

“Ост” явно не случайный вывих немецкого сознания и не чудовище, родившееся из ничего. Были у него многие предшественники и предтечи. Достаточно вспомнить хотя бы, что 8 июля 1915 года в разгар Первой мировой войны 1347 ведущих представителей немецкой интеллектуальной элиты подписались под меморандумом рейхсканцлеру Теобальду фон Бетманн Холльвегу. И что же говорилось в том меморандуме? Существование Российской империи, население которой через одно поколение должно было достичь 250 миллионов человек, называлось “величайшей опасностью” для будущего Германии и Европы. Выдвигалось требование аннексий и террито­риальных захватов для обеспечения “роста” немецкой нации, предлагалось онемечивание захваченных земель, выселение славян, создание “защитного” барьера от славянской опасности, развал российского государства. 1347 под­писантов! Наверное, больше верноподданных титулованных интелли­гентов, которым можно было позволить расписаться под меморандумом рейхсканц­леру, в Германии тогда просто не нашлось.

Отсюда понятно, как, кем и почему мог писаться генеральный план “Ост”, причем с прилежанием и воодушевлением и безо всякого отвращения и угрызений совести. Просто была уверенность, что на сей раз обязательно получится. Но Бог уберег. Не получилось.

К сказанному остается добавить, что в момент вхождения союзнических войск на территорию Германии специальным командам англичан и американ­цев была поставлена задача выявления и захвата немецких разработок и специалистов по вопросам ведения войны против Советского Союза. Интересовало все. Оценки слабых и сильных мест в советской обороне, планы нарушения энергоснабжения и дезорганизации транспорта, цели для ударов стратегической авиации, немецкая агентурная сеть, опыт ведения психоло­гической войны и зафронтовой работы, власовское движение и возможности организации внутренней оппозиции и т. д. Нет сомнений, что будущим составителям планов ведения ядерной войны против Советского Союза, сочинившим не один документ на эту тему, пригодились соответствующие разработки по организации расчленения СССР, разрушению его экономики, военной промышленности и армии, демонтажу социальной системы, науки и образования, переориентации нашей страны на производство сырья и энергоресурсов для нужд Европы и Запада. Во всяком случае, перекличка немецких планов и ставившихся в них задач с событиями конца прошлого века поразительная — и по словам, и по смыслу.

Правда, войну Россия не проигрывала и иностранной оккупации не подвергалась. Вот и возникает вопрос, как могло произойти с нами такое, несмотря на нашу победу в Великой Отечественной войне. Видимо, искать ответ на этот вопрос мы будем еще долго. Не потому, что не понимаем, а потому что не решаемся признаться себе в очевидном.

 

Игра начинается сызнова

 

Взятие союзниками на себя верховной власти и оккупация их войсками всей Германии объективно предопределили ее последующий раскол на два государства: одно ­— подконтрольное западным державам, другое — Совет­скому Союзу. Основы для этого были заложены соглашениями так называе­мой Европейской консультативной комиссии, заседавшей в 1944—45 гг. в Лондоне, разбившими Германию на четыре зоны оккупации, в каждой из которых безраздельно верховенствовала одна из четырех держав, и особый район Берлина. Что касается Германии в целом, то тут они должны были действовать совместно. Это, разумеется, вскоре оказалось невозможным.

По ходу подготовки к этим решениям выдвигались разные планы возвра­щения Германии к состоянию, напоминающему положение до создания Германской империи в 1871 году. Их инициировала западная сторона. В Тегеране в 1943 году Сталин не возражал против идеи расчленения Германии, а весной 1945 года в Ялте согласился записать в качестве одной из мер по обеспечению будущего мира и безопасности, наряду с полным разору­жением, демилитаризацией, также “расчленение” Германии.

Соответственно еще 10 мая 1945 года Трумэн подписал директиву JCS-1067, предполагавшую подготовить разделение Германии на ряд сепаратных суве­ренных государств и образование “Южногерманского государства” в составе Австрии, Баварии, Вюртемберга, Бадена и Венгрии со столицей в Вене. Активными сторонниками такого варианта, по понятным причинам, были прежде всего французы, полагавшие, что такое устройство Европы вернет их на имперские позиции времен Наполеона III.

Согласись тогда Советский Союз с таким вариантом, рассчитанным на возобновление противостояния между югом и севером Германии, история послевоенной Европы могла бы сложиться совсем по-иному. Но вряд ли тогда кто-либо у нас в Москве, как и в 1970—71 гг., загадывал так далеко. Восстановление Австро-Венгерского государства под влиянием США, которые оккупировали своими войсками эту часть Европы, наверное, не представ­лялось привлекательной перспективой. Да и Венгрию, доставшуюся нам ценой огромных потерь, никто отдавать не собирался. В общем, синица в руках, как всегда, показалась предпочтительнее журавля в небе. В день Победы 9 мая 1945 года Сталин заявил, что СССР “не собирается ни расчленять, ни унич­тожать Германию”. Перед этим наш представитель в Европейской консульта­тивной комиссии Ф. Гусев уведомил англичан, что решения Крымской конференции о расчленении Германии должны использоваться лишь в случае необходимости как средство для оказания давления на немцев.

Той синицей в наших руках, которой не захотел рисковать Сталин, была прежде всего Восточная Германия, то есть советская оккупационная зона. Как-никак она охватывала одну треть территории послевоенной Германии и имела население примерно 17 млн чел. По своим размерам и потенциалу она вполне годилась на роль дружественного СССР среднего европейского государства, если договориться с союзниками о судьбах единой Германии в конце концов оказалось бы невозможным. Но лондонские решения о нарезке оккупационных зон имели один скрытый изъян. В отличие от западных стран Советский Союз полным и безраздельным хозяином в своей зоне не был. Берлин как столица Германии был разбит на четыре сектора, три из которых оккупировались западными державами, имел особый четырехсторонний статус, то есть должен был управляться совместно. Неудобства такого поло­жения Советский Союз вскоре стал ощущать все более остро и не раз пытался выдавливать западные державы из Берлина. Успеха эти попытки не имели. А Западный Берлин превращался во все более болезненную занозу в теле ГДР, как говорили тогда, был “самой дешевой атомной бомбой Запада”, тем “носком сапога”, который он просунул в дверь советских владений в Европе и не давал ее закрыть все годы “холодной войны”.

Для создания двух германских государств на месте рухнувшего рейха потребовалось не много времени. Уже 8 мая 1949 года Парламентский совет, заседавший в Бонне, одобрил проект Основного закона (конституции), который вступил в силу 22 мая 1949 года, что и стало официальным днем образования ФРГ. 7 октября того же года была создана ГДР, конституция которой была принята 29—30 мая на III Немецком народном конгрессе.

Во главе ГДР встали немецкие коммунисты, объединившиеся в одну партию с социал-демократами восточной зоны. Президентом ГДР был избран коммунист Вильгельм Пик, а главой правительства — известный социал-демократ Отто Гротеволь. Во главе ФРГ оказался христианский демократ, ярый антикоммунист, бывший обер-бургомистр Кельна 73-летний Конрад Аденауэр, который бессменно руководил западногерманским государством до 1963 года и считается его отцом-основателем. Первым президентом ФРГ был избран представитель немецких либералов, свободный демократ Теодор Хойс.

Если приход к власти в ГДР коммунистов был заранее предсказуем и запрограммирован, то появление фигуры Аденауэра требует некоторых пояснений. Дело в том, что после разгрома 1945 года в западных зонах оккупации возобновили свою деятельность или заново конституировались многие партии — СДПГ, КПГ, христианские демократы, либералы и др. Их первым порывом было отмежеваться не только от нацизма, но и от агрессив­ных имперских традиций германской политики вообще, заявить о поиске новых путей развития, открыть “новую страницу” в истории немцев. Социал-демократы во главе с Шумахером ратовали за политику нейтралитета, национализацию крупных предприятий и плановое ведение хозяйства, короче говоря, за некий средний путь между Востоком и Западом, за Соединенные Штаты Европы, за “социалистическую Германию в социалистической Европе”. Первые руководители ХДС Кайзер и Леммер собирались строить “христиан­ский социализм” и тоже выступали за передачу крупной собственности в руки народа, государственный контроль за общими направлениями произ­водства, конструктивное сотрудничество с СССР и выполнение Потсдамских соглашений. Они полагали, что Германия должна играть нейтральную роль, быть “мостом” между Западом и Востоком, пытались найти “синтез” между буржуазными и социалистическими идеями.

Все эти прекраснодушные мечтания под нажимом оккупационных держав вскоре были отброшены, а их носители отодвинуты на задний план.

Немецкие надежды стать мостом между Западом и Востоком и этим способом поскорее восстановить единство страны в условиях нарастающей конфронтации трех держав с СССР были обречены. От немцев требовалось другое: решительно встать на сторону своих новых хозяев, а не выдумывать третьих путей. Наиболее подходящим проводником такой политики амери­канцам представлялся Аденауэр (англичане поначалу прогнали его с поста бургомистра Кёльна в связи со служебной непригодностью). Он же, в свою очередь, полагал, что, встав безоговорочно на сторону западных держав в их борьбе с СССР и на время отказавшись от единства, Западная Германия сможет успешно решить вопросы своего экономического, политического и социального восстановления, вернет себе суверенитет, а затем уже перейдет к решению национального вопроса и возрождению своей роли как ведущей европейской державы.

Аденауэр предлагал не искать новые пути, а постараться постепенно вернуть все на круги своя. Его лозунгом было: “Никаких экспериментов!”. Именно такой выбор и сделала Западная Германия, согласившись после­довать за канцлером и его программой. Страна начала прилежно трудиться, чтобы восстановить свои силы, объявила лучшими друзьями и союзниками своих западных победителей, попыталась установить самые тесные отноше­ния со своим давним противником и конкурентом в Европе — Францией, на время “забыла” о национальной политике, заявив, что имеет теперь только одну политику — европейскую, а немцы, мол, больше не чувствуют себя немцами, поскольку в одночасье сплошь обратились в “европейцев”.

При этом ФРГ, однако, не преминула обозначить, что имеет претензии в Восточной Европе. Она хотела восстановить немецкое государство в границах 1937 года, не признавала границу с Польшей по Одеру — Нейссе, потерю Восточной Пруссии и Судетской области. Ну и, уж конечно, она не признавала ГДР и была готова добиваться ее ликвидации всеми доступными средствами.

Это была политика, нацеленная на то, чтобы при опоре на Запад взять на Востоке реванш за проигранную вторую мировую войну, правда, с ого­воркой, что этот реванш имелось в виду осуществить мирными средствами. Сей благородный жест, однако, не так уж много стоил: силовых средств для достижения этой цели у нарождавшегося нового рейха пока что не было. Но уже при Аденауэре он не раз пытался их обрести, в частности, подбираясь к ядерному оружию. Такая прыть показалась чрезмерной даже новым друзьям ФРГ на Западе, которые в 1962 году сочли за благо все же отправить в отставку рвавшегося к атомной бомбе министра обороны ФРГ — тогда еще довольно молодого Штрауса.

Характерно, что вокруг установок этой внешнеполитической доктрины, как уже не раз в истории Германии до этого, вскоре сложился консенсус политических партий, представленных в бундестаге. Они, конечно, формально ни к какому реваншу не стремились. Упаси бог! Они просто вновь боролись за свободу и демократию, опять сдерживали и отбрасывали авторитарную Россию, на сей раз в лице Советского Союза. Но результатом должно было стать восстановление позиций, потерянных Германией в Центральной и Восточной Европе. Это понималось как бы по умолчанию. Никто не должен был подозревать ФРГ в своекорыстии и попытках пересмот­реть итоги проигранной войны.

Понятно, что аденауэровская Германия являла собой постоянную угрозу позициям Советского Союза в Европе. Эту угрозу Москва вновь и вновь пыталась нейтрализовывать. Для этого, казалось, существовало эффективное средство, применение которого Москва варьировала в зависимости от конкретной обстановки. Суть его состояла в попытке разменять воссоеди­нение Германии на ее нейтралитет.

Расчет был не так уж иллюзорен. В Германии всегда был силен, даже очень силен национализм. Мы пробовали развернуть его против трех западных держав, мертвой хваткой вцепившихся в ФРГ, чтобы выбить с помощью национальной карты Западную Германию из системы военных, политических и экономических союзов, которую спешно создавали в то время США. В Вашингтоне понимали всю опасность подобных заходов Москвы. Главное противоядие там видели в сохранении власти Аденауэра, который связал себя с тремя державами — по свидетельству покойного заместителя председателя СДПГ Венера — договоренностью не принимать никаких предложений Москвы и Восточного Берлина о воссоединении, отдать предпочтение не национальному единству, а членству ФРГ в западных союзах.

Принято считать, что роль личности в истории — относительная. Если объективные условия диктуют какое-то решение, то, мол, для его принятия и реализации личность всегда найдется. Только не так все это просто. Историческое развитие никогда не протекает однозначно, следуя одной ясно видимой линии. Всегда есть альтернатива или даже несколько альтернатив, и выбор пути зависит от руководителя. От него зависит, куда пойдут события. Без Ленина не было бы Октябрьского переворота, декретов о земле и мире, Брестского мира, нэпа, а весьма вероятно было бы что-то другое. Без Сталина не было бы репрессий 30-х годов, но не было бы и индустриализации, культурной революции, победы 1945 года. Без Аденауэра же, скорее всего, не было бы отказа от советских предложений о национальном воссоединении Германии и превращении ее в нейтральное государство. Во всяком случае, применительно к Австрии такая схема отлично сработала в 1955 году.

Предложение о нейтрализации Германии было внесено Советским Союзом в его знаменитой ноте 10 марта 1952 года. И по сей день продол­жаются споры, были ли эти предложения сделаны всерьез, не блефовал ли Сталин. Советская нота действительно была смелым и неожиданным шагом, который не мог понравиться не только западной стороне, но, наверное, и руководству ГДР. Первая решила, что СССР целит сорвать подключение ФРГ к НАТО и будущему ЕЭС. Вторая, конечно, быстро сообразила, что при определенных условиях Советский Союз был бы готов отказаться от только что провозглашенной ГДР.

Запад отклонил советские предложения без рассмотрения. Верховные комиссары трех держав в Германии уже на следующий день после их появления объявили, что будут продолжать действовать так, как будто никакой совет­ской ноты и не было. Поспешил заявить о неприемлемости советских предложений и Аденауэр. Как позднее писал Брандт, канцлер вообще не хотел разбираться в их сути и воспринял их как досадную помеху. Никакого возмущения законопослушных и в своей массе антисоветски настроенных немцев по поводу случившегося на их глазах отказа от национального единства не последовало. Они были готовы и дальше идти в кильватере аденауэровской политики “с позиции силы”, добиваясь воссоединения на путях конфронтации с Советским Союзом и ГДР.

Это было наглядно продемонстрировано уже в июне 1953 года, когда была предпринята попытка поддержать выступления недовольных строи­тельных рабочих в столице ГДР, действуя в этих целях из Западного Берлина, а затем распространить беспорядки на всю республику. В Москве поняли, что три западные державы и ФРГ не только не собирались искать компромисса с Советским Союзом на путях создания нейтральной Германии, но явно делали ставку на то, чтобы выдворить СССР из его части Германии. В эти дни была сфор­му­лирована Аденауэром и задача стряхнуть с себя Ялту и Потсдам, не заключая мирного договора. Зачем он был нужен Германии? Только наложил бы на нее всякие неприятные ограничения.

Направляя свою ноту 1952 года, Советский Союз вряд ли блефовал. От столь детализованных и далеко идущих предложений Москве было бы трудно отказаться, согласись Запад принять их. Более того, каждый шаг в цепочке их реализации — проведение общегерманских выборов, создание общегер­манского правительства, созыв международной конференции для рассмот­рения проекта мирного договора — означал бы выход на точку, возвращение с которой было бы весьма затруднительно. Если и был расчет, то только на то, что Аденауэр и его западные наставники ноту с порога отвергнут, чем возьмут на себя всю тяжесть вины за раскол Германии на многие годы. Если бы этот расчет не оправдался, то пришлось бы реализовывать свои предло­жения, и Сталин понимал это. Готовивший вместе с Берией эту ноту В. С. Се­менов рассказывал, что несколько дней после ее отправки он прожил в крайнем напряжении. “Было не ясно, куда оно в конце концов вывернется и не придется ли сидеть на Лубянке. А потом наступило какое-то равнодушие — вспомнилось, сколько товарищей уже пострадало до меня. Ну, добавлюсь к ним еще и я. Что с того? Однако старик Аденауэр не подкачал. Поступил в точности так, как предсказывала наша разведка. После этого можно было вздохнуть с облегчением”.

Однако с идеей променять ГДР на нейтрализацию Германии Москва носилась еще некоторое время. Приехавший в ГДР в начале 1953 года послом Семенов признавался, что имел на этот счет вполне определенные указания от Берии. В Берлин была направлена группа известных чекистов-между­народников, включая уже известную нам Зою Воскресенскую-Рыбкину, о задачах которой было нетрудно догадаться. Все карты, однако, окончательно спутал берлинский путч 17 июня 1953 года. Если в планы Москвы и входило все же о чем-то договориться с Западом по Германии, то в эти планы уж никак не входило позволить с помощью путча попросту выдворить нас из ГДР и ничего за это не заплатить. В дело вмешались военные, забас­товки в ГДР были подавлены, а чекистская команда отозвана. Берия был арестован вместе со своими ближайшими сподвижниками. Ульбрихт вздохнул с облегчением. ГДР могла теперь приступить к строительству социализма. Вопрос воссоединения, как стало ясно, снимался с повестки дня обеими сторонами.

Начинался период жесткой позиционной борьбы за Германию, тянув­шийся почти до конца XX века. Эта борьба, хотели или не хотели того великие державы, объективно вела к быстрому восстановлению политического веса и мощи пока что расколотой на две части Германии. Советский Союз и Запад прилежно соревновались друг с другом, помогая немцам в этом деле. Запад это историческое соревнование постепенно выигрывал, так как имел к тому лучшие предпосылки — экономические, культурные и пропагандистские. Советский Союз его потихоньку проигрывал, уступая Западу во всех этих областях. Но реализовать своего преимущества Запад тем не менее на протяжении десятилетий не мог — мешало равенство сил с СССР в военной области. Это и был тот решающий момент, который обеспечивал сохранение статус-кво в германских делах, незыблемость послепотсдамских границ и поддержание раскола немецкой нации.

 

Поворот путем сближения

 

Перипетии этого соревнования хорошо известны. О них написаны сотни, а может быть, и тысячи книг, сняты фильмы, поставлены театральные пьесы. В этом обилии разнообразной информации — правдивой и ложной — часто теряется, а иногда и намеренно затемняется суть развивавшегося процесса. Давайте поэтому проследим хотя бы пунктирно некоторые основные линии.

В сентябре 1955 года ФРГ установила дипломатические отношения с Советским Союзом. Инициатива в этом деле формально исходила от Москвы, которая 7 июня через посольство ФРГ в Париже направила в Бонн ноту с предложением Аденауэру посетить СССР и нормализовать отношения двух стран. По этой причине принято изображать все происшедшее как некую победу инициативной советской политики над строптивым и закостеневшим в своих реваншистских мечтаниях Аденауэром. Поначалу он, мол, не хотел ехать, потом скандалил в Москве, требуя предоставить немцам право на самоопределение и собирался даже уехать, но Хрущев показал ему “кузькину мать” и строго предупредил, что вступление ФРГ в НАТО “закроет в будущем пути решения германского вопроса”. В результате победил реализм, была достигнута договоренность о восстановлении дипотношений без каких бы то ни было условий, но советская сторона проявила при этом великодушие и отпустила в Германию последние 10 тыс. военнопленных и около 20 тыс. гражданских лиц, отбывавших у нас наказание за военные преступления и прочие грехи. В самом деле, на кой они были нам дальше нужны? А так мы и добрый жест сделали, и количество своих агентов в Западной Германии увеличили.

В действительности же никакой реальной надежды уговорить Кремль отдать Восточную Германию у Аденауэра быть не могло. Он, как говорится, просто исполнял в Москве обязательные упражнения по этой теме, а затем спокойно договорился о том, зачем, собственно, и приезжал: обменялся посольствами с нами и заодно вызволил своих пленных. Отношения с СССР были нужны Бонну прежде всего для повышения своего статуса, обретения большей свободы рук в международных делах и закрепления международной изоляции ГДР. С ней ведь три державы, в отличие от Советского Союза, признавшего ФРГ, никаких дипотношений не устанавливали, подчеркивая тем самым ущербность социалистического немецкого государства. К тому же после возвращения в Бонн Аденауэр тут же провозгласил широкую программу дальнейшей дискриминации ГДР, известную как “доктрина Халльштайна” (статс-секретарь МИД ФРГ). Суть ее сводилась к тому, что ФРГ грозилась применять санкции вплоть до разрыва дипотношений к любому государству, которое решилось бы признать ГДР.

В эти годы ФРГ шла семимильными шагами к достижению своей цели — превратиться из международного пария, презираемого международным сообществом за преступления во Второй мировой войне, в полноправного члена сообщества западных государств. 5 мая 1955 года в связи со вступ­лением в силу Парижских соглашений она получила из рук трех держав полный суверенитет, стала членом НАТО и ЗЕС, восстановила германское минис­терство обороны, вернула себе Саарскую область, ввела воинскую повин­ность и приступила к созданию бундесвера, стала членом ЕЭС и Евроатома и запретила деятельность компартии. Генерал-лейтенант бундесвера Шпей­дель в апреле 1956 года занял престижный пост командующего сухопутными войсками НАТО в Европе.

Однако эти успехи на Западе имели и отрицательную для долгосрочных замыслов ФРГ сторону. В ответ происходила ускоренная интеграция ГДР в социалистический лагерь. Состоялся ее прием в Варшавский договор и СЭВ, был провозглашен ее полный суверенитет, она была признана Югославией и Кубой, хотя ФРГ и разорвала в отместку отношения с этими странами. Ров, разделявший немцев, углублялся, а ГДР благодаря щедрой советской помощи превращалась в крупное индустриальное государство, активно внедрялась на советский рынок и рынки стран Восточной Европы, а также начинала составлять довольно серьезную конкуренцию ФРГ на рынках развивающихся стран. Конечно, во многих случаях уровень восточно­гер­манской продукции был ниже, чем западногерманской, но ведь зачастую высокий западногерманский уровень там вовсе и не требовался, а по ценам и условиям предоставления экспортных кредитов “дорогая” ФРГ не могла конкурировать с ГДР.

Вдобавок ко всем этим неприятностям доктрина Халльштайна оборачи­валась капканом для самой ФРГ, в стратегические планы которой, разу­меется, входил возврат в Восточную и Юго-Восточную Европу, то есть тради­цион­ные районы немецкого влияния и колонизации. Вспомните Бисмарка: “Моя Африка — это Европа!” Вспомните Гитлера: “Для Германии нет жизнен­ного пространства на западе. Все оно — на востоке”.

Но в результате доктрины Халльштайна путь туда для ФРГ оказывался закрыт. В последующие годы, когда ФРГ решила передумать и отказаться от этой доктрины, оказалось, что Советский Союз и ГДР бдительно следят за тем, чтобы Бонну не было позволено установить отношения с государст­вами Варшавского договора до тех пор, пока он не откажется от требований пересмотра послевоенного устройства в Европе. Попытки ФРГ осуществлять экономическое давление на СССР (известная история с отказом от контрактов на поставки труб для наших газопроводов) успеха не имели. Обещания западных держав, данные по Парижским соглашениям, помочь ФРГ в достижении воссоединения на поверку оказались бумажными декларациями. Более того, в Бонне не могли не понимать, что ни Франция, ни Англия в действительности никакого воссоединения не хотят, опасаясь чрезмерного усиления Германии и возможности ее выхода из-под контроля. В этом плане типичными были высказывания французского министра культуры Мальро, которые впоследствии стали приписывать де Голлю, что французы так сильно любят Германию, что предпочитают иметь не одну, а сразу две Германии.

В общем, у урезанного в результате Потсдама и образования социалисти­ческой ГДР аденауэровского государства явно не хватало сил для осуществ­ления намеченной программы восстановления позиций рейха. 10 ноября 1958 года Хрущев попытался перейти в новое наступление в германском вопросе, публично потребовав на митинге советско-польской дружбы от трех держав начать переговоры о выработке мирного договора с Германией при участии представителей двух германских государств и о ликвидации оккупационного режима в Западном Берлине. Его предлагалось превратить в “самостоя­тельную политическую единицу” — вольный город.

Смысл этого шага был очевиден — обеспечить международное признание ГДР, закрепить раскол Германии, добиться международных гарантий ее новых, фактически существующих внешних границ, обезвредить западноберлинскую “атомную бомбу” в центре ГДР. Важнейшим рычагом для реализации этой программы был призван стать Западный Берлин, целиком зависящий при осуществлении своих связей с ФРГ от транзита по коммуникациям ГДР. Его существование давно и сильно досаждало нам, поскольку этот город по существу являлся открытыми воротами для ухода восточных немцев на Запад. В отдельные моменты число беженцев достигало 30 тыс. в месяц. Экономи­ческая и политическая жизнь ГДР из-за этого постоянно находилась в состоянии неустойчивого равновесия, которое поддерживалось за счет все новых вливаний крупных материальных и финансовых средств из Советского Союза и внушительного присутствия советских войск. Хрущеву надоело мириться с таким положением, и он решил попробовать превратить Западный Берлин из плацдарма для наступления на советские позиции в Европе в обузу для Запада. В частных разговорах в те драматические месяцы он любил говорить, раскрывая ладонь своей руки, что в Западном Берлине Советский Союз держит ФРГ и три державы за их мужское достоинство: захочет — нажмет так, что они света не взвидят и любые соглашения будут готовы подписать.

Несмотря на крайнее обострение международной обстановки, вызванное инициативами Советского Союза в германских делах, западная сторона на уступки не шла. Кризис, в конце концов, разрешился строительством Берлин­ской стены 13 августа 1961 года. По сути дела это было подтверждением прежнего положения в германских делах, а бетонная стена как бы символи­зировала, что никаких надежд на его пересмотр ни у западной, ни у восточной стороны нет. Закрытие границы в Берлине было воспринято в ФРГ как тяжелый удар по всей проводившейся до сих пор политике в германском вопросе. Все видели, что союзники не стали предпринимать никаких мер для противодействия этому шагу Советского Союза и ГДР. Более того, строи­тельство стены было воспринято ими с облегчением — ведь оно означало, что Советский Союз снимает свое требование о немедленном заключении мирного договора с двумя германскими государствами и отказывается от планов превращения Западного Берлина в вольный город. Воевать за единство Германии Запад явно не собирался.

Предпринимавшиеся через Западный Берлин, которым в тот момент правил социал-демократ Брандт, попытки довести обстановку до такого накала, чтобы четыре державы “в интересах своей собственной безопасности” были вынуждены пойти навстречу требованиям западноберлинского сената и правительства ФРГ и снять стену, закончились ничем. Для продолжения политики воссоздания единой Германии явно требовались другие методы, чем те, которыми пользовался до сих пор Аденауэр.

Престарелого канцлера в 1963 году отправили в отставку, однако переход к новой восточной политике произошел не сразу. ХДС в лице канцлера Эрхарда, а затем канцлера Кизингера еще некоторое время маневрировал, цепляясь за политические установки Аденауэра, и вовлекал в эти маневры социал-демократов. Поворот в восточногерманской политике наступил лишь в 1969 году, когда к власти пришла коалиция социал-демократов и либералов во главе с Брандтом.

К тому времени стало окончательно ясно, что силовые приемы для открытия дороги на Восток не только бесперспективны, но и контрпродук­тивны. В марте 1962 года Национальный совет Национального фронта ГДР выпустил документ “Историческая задача ГДР и будущее Германии”, в котором было объявлено, что социалистическая ГДР и империалистическая ФРГ не могут быть объединены. В августе 1968 года советские войска разгромили “пражскую весну” Дубчека. Решение своих стратегических вопросов, как начинали понимать в Бонне, надо было искать на путях раз­рядки, не отказываясь, однако, от своих прежних принципиальных целей.

Способ, как это сделать, предложил Бар, близкий друг Брандта, которому суждено было сыграть важную роль в отношениях ФРГ с СССР. По сути дела, Бар не придумал ничего нового (вспомним французскую шутку о немцах, поднов­ляющих свой “Мерседес”). Он просто приспособил один из тради­цион­ных приемов германской политики в отношениях с Россией к реаль­ностям второй половины XX века. Когда Германии не удавалось добиться от России желаемого ни с помощью экономического нажима, ни военным путем, она пробовала подводить мину под Россию изнутри. Так было в 1917 году, так пытались действовать немцы в ходе Великой Отечественной войны.

В 1963 году Бар предложил пойти на сближение с Советским Союзом, по возможности снять разделявшие государства спорные вопросы, развить по максимуму политические, экономические, культурные и прочие связи и, главное, контакты между людьми. Для чего? Чтобы добиться такого постепен­ного изменения внутренней ситуации в СССР, ГДР и других социалистических странах, когда начавшиеся там реформы привели бы к тому, что коммунисты своими руками демонтировали бы свой строй и позиции на международной арене. Эта политика конвергенции была названа “Wandel durch Annдherung”, что у нас, с легкой руки тогдашнего советника советского посольства в Бер­лине Белецкого, перевели как “поворот путем сближения”. На самом деле немецкое слово “wandel” вовсе не означает какого-то внезапного резкого поворота, а предполагает постепенное накопление изменений, которые ведут к определенному результату.

С позиций сегодняшнего дня план Бара надо было бы, наверное, пере­вести как “перестройка посредством сближения”. Но Бар, разумеется, не мог и мечтать тогда о появлении во главе СССР такой фигуры, как Гор­бачев, и мыслил более скромными категориями. Во всяком случае, в одном из разго­воров уже после 2000 года Бар признавался, что, начиная политику сближения с СССР, он не имел в виду тех катастрофических последствий для Советского Союза, которые наступили в 1991 году и продолжались в после­дую­щие годы.

Думаю, что это говорилось не из одной лишь вежливости. Сближение с СССР имело целью не только разложение и поглощение ГДР и либерализацию внутреннего режима в нашей стране — это одна сторона вопроса, — но и возможность в последующем опираться на дружественный Советский Союз в деле восстановления роли Германии как самостоятельной силы в мире. Но после беспорядочного бегства Советского Союза из Европы, а затем и коллапса в Беловежской пуще объединенной Германии оказалось не на кого опираться на Востоке. Вопреки расчетам Бара, она осталась закованной в ту же самую систему геополитических координат. Впрочем, не она одна. После Беловежской пущи французы, с таким апломбом возвещавшие при де Голле, что уходят из военной организации НАТО и хотят создать самостоя­тельную Европу, со всех ног бросились под спасительный полог альянса. Без СССР баланс сил в Европе перекосился, и оставаться один на один с вновь объединившейся Германией Франции уже не хотелось.

Как отнеслись в Москве к концепции “поворота путем сближения” и приходу ее идеологов Брандта и Бара к власти в Германии? Весьма положи­тельно. Готовность ФРГ признать, как полагали тогда, послевоенные реаль­ности и подвести черту под аденауэровским периодом враждебного противо­стояния советская сторона надеялась использовать для того, чтобы оконча­тельно зацементировать позиции СССР в Европе. Иметь партнером не одно, а два германских государства означало получить дополнительные рычаги воздействия на международную обстановку и развитие политических процессов в Европе. От мысли о взаимодействии с немцами и тех возможностях, кото­рые открываются, у нас (в который уже раз) вновь сладко закружилась голова. Москва собралась руководить возведением “нового европейского дома”, не спросив европейцев, нужен ли он им, с воодушевлением произносила разные благоглупости насчет архитектуры этого дома, количества этажей, роли перегородок, не разделяющих более народы и в то же время позволяю­щих каждому из них уютно жить в своей национальной квартире большой европейской семьей.

О стратегической цели, которую ставила себе германская восточная поли­тика, тщательно координируемая с США и Североатлантическим союзом, отзывались с усмешкой. В самом деле, кто мог тогда в СССР помыслить о том, что КПСС начнет рушить саму себя и советский строй? Если Бару, Брандту и еще одному идеологу конвергенции австрийскому канцлеру Крайскому нужно было прикрыть подобными амбициозными лозунгами свою неизбеж­ную капитуляцию перед советской политикой, то мешать им не имело ника­кого смысла. Чем бы дитя ни тешилось... Ведь не подлежало сомнению, что социа­лизм установился на века, не говоря уже о том, что не было в мире силы, способной сокрушить СССР.

Тогдашнему социал-демократическому руководству ФРГ пришлось немало потрудиться и побороться с оппозиционными партиями в бундестаге, чтобы убедить политический класс Западной Германии в том, что партнер­ство с СССР и нормализация отношений с ГДР не означают отказа от борьбы за возрождение Великой Германии, а лишь придают ей второе дыхание, выводят из того тупика, в котором она оказалась.

12 августа 1970 года в ходе визита Брандта в Москву был подписан знаменитый Московский договор, который долгое время после этого упоминался в советских выступлениях и официальных документах только с приставкой “исторический”. Вступая в переговоры с советской стороной относительно выработки этого договора, правительство ФРГ предложило свести его содержание к взаимному отказу от применения силы. Собственно, это базисное понимание Бонном сути Московского договора не изменилось и после его подписания и трудной ратификации, которая состоялась 17 мая 1972 года. Однако по ходу переговоров ФРГ пришлось идти шаг за шагом на удовлетворение многих, как тогда казалось, весьма существенных требо­ваний советской стороны по конкретным вопросам.

Тому было несколько причин. Прежде всего, политика США в годы прав­ления президента Никсона была сориентирована на разрядку в том смысле, что мир признавался разделенным на две сложившиеся и устоявшиеся сферы влияния, куда не положено было соваться другой стороне. За ту часть мира, которая еще не была поделена, а это в основном были страны “третьего мира”, можно было бороться, однако сохраняя при этом контроль за течением конфликтов так, чтобы они не вели к прямой конфронтации двух сверхдержав. Политика ФРГ в Европе должна была воспроизводить эту молчаливую договоренность “в переводе на немецкий язык”.

Другим важным моментом являлось то, что и после строительства Берлинской стены Советский Союз продолжил линию на наращивание дав­ления на Западный Берлин. Формально признавая права трех держав в западных секторах города, советская сторона, во-первых, требовала от них строгого соблюдения суровых законов, решений и постановлений времен оккупации, которые давно утратили свою силу в ФРГ и ГДР, а во-вторых, настаивала на том, чтобы три державы изгнали из Западного Берлина ФРГ и ее органы. Коль скоро три державы в обоснование своего присутствия в Западном Берлине ссылались на то, что они как оккупанты осуществляют там верховную власть, никакого основания для претензий ФРГ рассматривать этот город в качестве одной из своих земель и осуществлять там акты своего суверенитета, вроде заседаний бундестага, выборов президента, совещаний правительства и т. п. не оставалось.

Попытки ФРГ настаивать на сохранении прежней практики распростра­нения де факто своего суверенитета на этот город стали приводить ко все новым осложнениям на коммуникациях, которые связывали Западный Берлин с ФРГ. Протесты трех держав оставались без результата: по четырех­сторонним соглашениям Советский Союз имел определенные обязанности в отношении доступа в Западный Берлин войск союзников. Что касается западных немцев, то никаких обязательств в отношении них СССР не принимал. Транзит в Западный Берлин был в руках ГДР, которая вскоре ввела визы на проезд туда и обратно, начала досмотр на коммуникациях транзитных грузов под предлогом борьбы с контрабандой военных товаров, запрещенных союзническим законодательством к производству в Германии. ФРГ и три державы, отказывавшиеся от признания ГДР и официальных кон­тактов с нею, очутились в сложном, если не сказать глупом, положении. С ГДР они говорить не хотели, Советский же Союз отказывался говорить с ними по делам, касавшимся компетенции ГДР. Как признавался позднее Брандт, положение Западного Берлина непрерывно ухудшалось, а эффективных средств противодействия дальнейшему развитию событий в этом направле­нии у ФРГ и трех держав не было.

Для обеспечения безопасности и жизнеспособности Западного Берлина требовались срочные переговоры. С самого начала Бонн настаивал на жестокой связке между Московским договором и четырехсторонним соглашением по Берлину. Подписанный к нашей великой радости Московский договор, как было тут же объяснено Брежневу Брандтом, не мог быть одобрен бундестагом без удовлетворительного решения по Западному Берлину. Если Москва хотела получить договор с ФРГ, она должна была уступить в берлин­ских делах сама и заставить пойти на серьезные уступки ГДР.

Эта морковка, повешенная перед нашим носом, была столь сладка и вожделенна, что в советском руководстве не то что были готовы что угодно уступить на четырехсторонних переговорах по Берлину, но в крайнем случае собирались вообще отдать Западный Берлин ФРГ со всеми потрохами, признав его федеральной землей. Брежнев панически боялся срыва ратификации Московского договора, который был, по существу, его первым крупным внешнеполитическим успехом и доказательством масштабности как государственного деятеля международного класса. “Ни в коем случае нельзя допустить провала Московского договора, — говорил накануне очередного пленума ЦК КПСС его помощник А. И. Блатов. — Представляете, чем это может грозить Генеральному секретарю на пленуме? Тогда и мне, и вам (то есть исполнителям) мало не покажется!”

В конце концов четырехстороннее соглашение по Западному Берлину 3 сентября 1971 года было подписано. Стену в Берлине союзникам и ФРГ снять не удалось, но они получили гарантии беспрепятственного и практически бесконтрольного гражданского транзита в Западный Берлин и из него, открыли для западноберлинских жителей возможности вновь посещать ГДР, сохранили, хотя и в урезанном виде, присутствие ФРГ в этом городе, добились нашего признания права ФРГ представлять Западный Берлин в международных делах. ГДР, разумеется, шла на все это скрепя сердце и только под большим давлением советской стороны. Приманкой, которая призвана была окупить политические и моральные издержки возвращения Западному Берлину его роли “гнойного нарыва” на теле ГДР, было установ­ление ею официальных отношений с ФРГ на уровне постоянных представи­тельств (не посольств!), а также прием обоих германских государств в ООН.

Были довольны и другие европейские соцстраны. 7 декабря 1970 года был подписан договор ФРГ с Польшей, которая хоть и не имела границы с ФРГ, придавала огромное значение тому, чтобы именно Бонн подтвердил незыблемость границы по Одеру—Нейссе. После длительной торговли ФРГ согласилась признать “ничтожным” Мюнхенский сговор и восстановила отношения с Чехословакией. Было позволено установить дипотношения с ФРГ венграм и болгарам, давно жаждавшим этого. Одним словом, казалось, что советская внешняя политика могла праздновать большую победу. А. А. Громыко на одном из совещаний коллегии МИД СССР говорил об этой победе при­мерно в таких выражениях: “Что мы отдали западным немцам? Ничего мы им не отдали из того, что имеем. Зато укрепили свои позиции в Европе и позиции наших друзей. Еще раз пропахали глубокую борозду по Эльбе (там проходила граница между ФРГ и ГДР) и окончательно навинтили крышку гроба на претензии ФРГ пересмотреть послевоенное устройство Европы”.

Но навинтили ли, а если и навинтили, то окончательно ли? Прошло всего 20 лет, время по историческим меркам совсем короткое, и крышка гроба вновь открылась. Оглядываясь назад, надо признать, что наступившая в Москве эйфория по поводу заключения Московского договора была, мягко говоря, чрезмерной и на поверку оказалась близорукой. Это становилось все более ясным с каждым новым годом, проходившим после его заклю­чения. Правда, говорить об этом вслух не полагалось. “Исторический” Мос­ков­ский договор должен был оставаться на высоком пьедестале, что бы там ни говорили и ни делали в Бонне для его постепенного размагничивания и активи­зации попыток подготовить крах ГДР и позиций Советского Союза в Европе. Для нас же добрые отношения с ФРГ превращались в некую самоцель, ради которой советская сторона была готова идти на дальнейшие уступки. Это называлось “не допустить расшатывания” Московского договора.

Краеугольным камнем этого соглашения считалась договоренность о “незыблемости” границ. В этом Советский Союз хотел видеть гарантию незыблемости своих позиций в Европе. На самом деле формулировка о “незыблемости” являлась придворной уловкой российских дипломатов, желавших потрафить неточным переводом надеждам руководства Кремля, ни на каких иностранных языках не говорившего. Немецкий текст гласил, что границы будут “unverletzlich”, то есть не будут нарушаться в контексте взаим­ного отказа от применения силы. И не более того. В момент, когда рухнула Берлинская стена, а затем и сам Советский Союз, от Московского договора СССР не было никакого проку. Никакой стабильности в Европе он, как, впрочем, и построенный на его основе в 1975 году Хельсинкский Заключительный акт, не обеспечил и не мог обеспечить. Не привел он и к незыблемости послевоенного устройства. Восторжествовала западногерман­ская политика ревизии итогов Второй мировой войны и разрушения Ялты и Потсдама, а не советская политика консервации статус кво.

На пути к падению ГДР

 

Этот день ФРГ приближала, как могла. Главное направление ее удара по советским позициям приходилось на ГДР. Вынужденная пойти на частичную нормализацию государственных отношений с нею ФРГ максимально использовала разрядку отношений между двумя немецкими государствами для усиления своего влияния на население Восточной Германии, развития человеческих контактов, опутывания ГДР экономическими связями и финансовыми обязательствами. Ставка делалась на то, чтобы относительно высокий жизненный уровень в ГДР жестко зависел от благорасположения ФРГ, чтобы руководство ГДР было вынуждено покупать благосостояние восточных немцев и их лояльность существующему режиму все новыми политическими уступками в межгерманских отношениях и постепенным отходом от советской политики в германских делах.

Эта политика, вопреки распространенному мнению, была отнюдь не бес­почвенной. Э. Хонеккер, сменивший на посту руководителя ГДР В. Ульб­рихта и не пользовавшийся в Республике сопоставимым с ним автори­тетом, стремясь к быстрым и убедительным успехам, начал с того, что позволил ГДР жить не по средствам. В годы его правления ГДР стала потреблять больше, чем производила. Взгляды Хонеккера стали все активнее обращаться на Запад. Понимая перманентную опасность, грозившую ГДР со стороны ФРГ, руководство ЦК СЕПГ поначалу пыталось получать недостающие товарные и финансовые средства во Франции, Японии и других ведущих капиталистических странах. Но руководство ФРГ быстро навело порядок в этом вопросе. Вся торговля, кредиты, научно-техническое сотрудничество с ГДР ФРГ замкнула на себя. Крупнейшие комбинаты ГДР, такие как Лейна и Цейсс, вскоре не могли уже работать без комплектующих поставок из ФРГ. ГДР брала взаймы в Западной Германии все новые деньги, обязуясь взамен реконструировать шоссейные и железнодорожные коммуникации, которые связывали Западный Берлин с ФРГ. Ее контроль на этих коммуникациях все более превращался в пустую формальность. Западные немцы стали неогра­ниченно ездить в Восточную Германию, а граждане ГДР, преиму­щественно пенсионного возраста, потоками устремлялись в ФРГ. Контакты ГДР с ФРГ окутывались все более густым покровом тайны.

Соответственно происходило последовательное охлаждение отношений между ГДР и Советским Союзом. Руководство ГДР не реагировало на преду­преж­дения Москвы, что его заигрывания с ФРГ плохо кончатся. С середины 70-х годов оно все более входило во вкус политики, предполагавшей увеличение веса и самостоятельности ГДР в социалистическом лагере и ослабление привязки к СССР, отношение к которому становилось насмеш­ливо критическим. Стало чувствоваться желание выступить в роли некой социалистической Пруссии, крупной державы, задающей тон в идеологии, хозяйственном и культурном строительстве и имеющей, кроме того, свое особое лицо в международных делах. Историческое, культурное и политическое наследие Пруссии демонстративно возрождалось и пропаган­ди­ровалось как основа социалистического восточногерманского государства, явно не желавшего быть более безродным творением политики СССР. К моменту развала ГДР в 1989 году почва для ее государственного краха была достаточно подготовлена не только усилиями ФРГ, но и действиями самой восточно­германской верхушки, все более отрывавшейся от реального положения внутри ГДР и ее возможностей на международной арене. Такая ситуация была безус­ловным успехом западногерманской политики “поворота путем сближения”.

Но для того чтобы включить центробежные механизмы в ГДР и в социа­листическом лагере, недостаточно было только “сближения”. Нужно было ослабить ту силу, которая прочным обручем сжимала социалистические страны в едином пространстве с центром в Москве. А это была прежде всего военная сила. Попытки вынудить Советский Союз к одностороннему сокращению своих вооружений и вооруженных сил в Центральной Европе, которые предпринимались в Вене с 1973 года, результатов не приносили. Кроме того, статус сверхдержавы и неприкосновенность сферы влияния СССР обеспечивались не только обычными вооружениями, а прежде всего совет­ским ракетно-ядерным щитом.

На этом направлении Бонну мало что светило: переговоры СССР и США по стратегическому наступательному ядерному оружию сводились лишь к фиксации существующего паритета, а также незначительным ограничениям или запретам на устаревшие или неперспективные виды этих вооружений. Задача же состояла в том, чтобы добиться от СССР действительно сущест­венных и односторонних сокращений его ядерного потенциала со всеми политическими и психологическими последствиями этого для обстановки в Европе. ФРГ спешила. Она опасалась, что восстановить единство Германии через 30—50 лет станет практически невозможным. Советская сторона на все лады доказывала, что в Германии складываются в результате существо­вания двух государств две немецкие нации. В этом, как показали события уже после поглощения ГДР, была немалая толика правды.

Кабинет канцлера Шмидта, сменивший правительство Брандта, решил перейти в решительное наступление на СССР, практически добиваясь остановки его ядерных программ. Тем самым был спровоцирован междуна­родный кризис. Преемника Брандта при этом нимало не смущали наличие недавно заключенного с СССР Московского договора и опасность испортить западногермано-советские отношения, с которыми, как курица с яйцом, продолжала носиться Москва. Воспользовавшись тем, что в Советском Союзе шла плановая замена устаревших ракет средней дальности на новые твердо­топ­ливные СС-20 (“Пионер”), западные немцы в 1978 году в ультимативной форме потребовали от США и других своих союзников добиться от Москвы отмены этой программы, а в случае отказа — развернуть в Европе новые высокоточные американские ядерные ракеты, способные достичь территории Советского Союза, включая Москву, за 10—12 мин. Ракет средней дальности США в Европе в тот момент не имели, те же, которые имели ранее в Турции, согласились убрать в контексте договоренности с СССР по преодолению кубинского кризиса. Пользуясь приходом к власти в США “ястреба” Рейгана, ФРГ проявила большую настойчивость, чтобы заручиться поддержкой США, а затем добиться принятия и всем Североатлантическим альянсом решения, означающего попытку сломать существовавший баланс сил в Европе по этому виду вооружений. Показательно, что в случае отказа союзников поддержать ФРГ она грозилась нарушить Парижские соглашения и начать производство своих собственных крылатых ракет соответствующего класса.

Вокруг вопроса о так называемом “довооружении” НАТО американскими ракетами средней дальности разгорелась серьезная политическая борьба, которая вызвала массовые антивоенные выступления в ФРГ и в конечном счете привела к падению самого Шмидта, лишившегося поддержки своей партии. Однако инициатива Шмидта имела далеко идущие последствия, послужив детонатором крайнего обострения отношений между СССР и США. После срыва переговоров в ноябре 1983 года и начавшегося развертывания американских ракет они подошли к критической точке.

Приход в 1985 году в СССР к власти Горбачева не сразу привел к затуханию и разрешению конфликта. На первых порах Горбачев не был склонен идти на односторонние уступки Рейгану и западным немцам. Однако, запутавшись в своих непродуманных реформах внутри страны, он вскоре стал искать спасения лица за счет показных “успехов” во внешней политике, прежде всего в вопросах сокращения вооружений, полагая, что запас оборонной прочности СССР настолько велик, что интересы страны не пострадают от несоразмерных уступок американцам и НАТО. Вскоре последний Генеральный секретарь ЦК КПСС сдал американцам не только ракеты средней дальности, но и оперативно-тактические ракеты, приказал пойти на резкие несбалан­сиро­ванные сокращения советских войск в Европе, заговорил о роспуске Варшавского договора и т. д. Дела в Советском Союзе шли все хуже. Смятение в столицах государств Варшавского договора нарастало. Давление с Запада усиливалось.

Близилась развязка. Никто в ФРГ, однако, не предполагал, что она наступит столь быстро и что обвал будет столь радикальным. Еще в ходе визитов в СССР президента ФРГ фон Вайцзеккера в июле 1987 года и канцлера Коля в следующем году, а затем и в приезд в ФРГ Горбачева летом 1989 года западные немцы спокойно относились к тезису о том, что немецкий нацио­нальный вопрос надо предоставить решать истории и что воссоеди­нение не актуально в предстоящие 50, а то и 100 лет. Ни 50, ни 100 лет их, конечно, не устраивали, но и возможностей для скорой ликвидации ГДР они тоже не видели. Главный западногерманский “ястреб”, баварский премьер-министр Штраус, помнится, говорил перед своим полетом в Москву в декабре 1987 года, что наилучшим решением было бы превращение ГДР в подобие нейтральной Австрии. Незадолго до этого в сентябре Коль принимал с официальным визитом Хонеккера, расстилая перед ним красные ковровые дорожки и вывешивая флаги ГДР рядом с флагами ФРГ. И тем не менее ГДР вскоре не стало, а Советскому Союзу пришлось уйти из Европы. То, что произошло, было плодом активнейших усилий ФРГ, тандема Коль—Геншер. Они сумели вовремя ухватиться за фалды пролетавшей мимо них фортуны. Умение делать это завещал немецким политикам все тот же великий “друг России” Бисмарк.

Момент истины

 

Шелест этих фалд фортуны в Бонне внезапно уловили в самом конце лета 1989 года, когда в ФРГ приехала делегация все еще номинально социалистической Венгрии. Венгерское руководство на протяжении всей послевоенной истории занималось какими-то загадочными реформами, которые всякий раз проваливались, но зато давали основания вновь и вновь обращаться к нам за экстренной экономической помощью. Эту помощь венграм регулярно и щедро “отваливали”, после чего их руководители плакали от умиления вместе с Брежневым и клялись нам в вечной дружбе — до очередного провала. В 1989 году венгры опять экспериментировали — на сей раз на тему о рыночной экономике — и доигрались. Их народное хо­зяйство было на грани краха, и в Бонн они явились просить кредита, посколь­ку Советский Союз в результате перестройки уже был некредитоспособен. У них было что предложить взамен Бонну — предательство ГДР. Они обещали открыть свою границу с Австрией, чтобы тысячи отпускников из ГДР смогли начать уходить на запад. Таким способом венгры предлагали западным немцам “продырявить” Берлинскую стену, подсидеть ГДР и хотели получить за это миллиард западногерманских марок. Этот миллиард был им выдан.

Трудно судить, знала ли об этом шаге венгров заранее Москва, а если и знала, то понимала ли его далеко идущие последствия. Сейчас все причастные утверждают, что венгры с Советским Союзом не советовались, не говоря уже о ГДР. Она оказалась сразу же в тяжелом положении. Закрыть поездки в Венгрию было можно, но это мало что дало бы, так как в Венгрию граждане ГДР могли бы и после этого проникать через другие социалистические страны, между которыми действовал безвизовый режим. Отгородиться же от всех стран Варшавского договора новой стеной руководство ГДР не могло.

Кремль воздействовать на венгров отказался. Почувствовав слабину, западные немцы стали принимать в свои посольства в соцстранах сотни и тысячи граждан ГДР, искавших там политического убежища, а затем требовать их беспрепятственного выезда на Запад. В подобных провокационных операциях участвовали высокопоставленные политические и государственные деятели ФРГ, в том числе и министр иностранных дел ФРГ Геншер. Советский Союз вновь занял страусиную позицию, предпочитая прятать голову в песок и объявляя разворачивающийся конфликт делом ГДР и соответствующих социа­листических стран. Обстановка в ГДР быстро накалялась, а прибывший в Берлин в октябре 1989 года на празднование 40-летия ГДР Горбачев подливал масло в огонь, демонстрируя свое сочувствие антиправительственным выс­туп­лениям и обвиняя руководство ГДР в косности и нежелании реформи­ровать социализм по примеру советской перестройки. “Тех, кто опаздывает, — многозначительно заявлял Горби, — наказывает жизнь”.

Окончательно потерявшее голову и перессорившееся руководство ГДР в конце концов вынуждено было 9 ноября открыть границу с Западным Берлином. Берлинская стена пала, после чего вопрос о гибели ГДР был фактически предрешен. Лишенная поддержки Советского Союза, она должна была вскоре либо истечь кровью из-за возобновления массового ухода ее граждан на Запад, либо рухнуть под давлением оппозиции и резко активизировавшихся в ГДР западных немцев. Советское руководство с большим опозданием поняло значение случившегося. В течение еще нескольких месяцев оно пребывало в иллюзиях по поводу возможности сохранения “демократизированной” по перестроечному образцу социалисти­ческой ГДР во главе с “обновленным” руководством. Убедившись наконец в том, что положение неудержимо выходит из-под контроля, кинулись спасать, что еще можно было спасти, подключившись к переговорам и выработке решений о ликвидации ГДР и ее присоединении к Западной Германии.

Воссоединение Германии состоялось 3 октября 1991 года. Что это было? Результат заранее продуманных действий или следствие обстоятельств, развивавшихся вопреки первоначальным расчетам и желаниям советского руководства? Если верить Горбачеву, а также Шеварднадзе и Яковлеву, то мысль о неизбежности воссоединения осенила их еще в самом начале пере­стройки. Наверное, это не так или не совсем так, поскольку воссоединения в том виде, как они его получили, они вряд ли хотели. Скорее всего, это попытка задним числом показаться умнее, чем были на самом деле. Действительность же была банальней. Перестройка вызвала к жизни силы, с которыми просто не смогли совладать ее инициаторы и “прорабы”. Это касается не только немецких дел, но и более масштабных и судьбоносных для России вопросов.

Является ли воссоединение результатом хорошо рассчитанных и целенаправленных действий Запада? В длительном стратегическом плане, пожалуй, да. В тактическом, сиюминутном плане — нет. Конечно, Запад более 50 лет, как “Отче наш”, повторял в заявлениях и коммюнике, что немецкий народ должен обрести право на самоопределение в условиях свободы, и, когда оно случилось, стал задирать нос и геройски выпячивать грудь. Но полезно в этой связи вспомнить, что когда 18 ноября 1989 года, то есть через несколько дней после падения Берлинской стены, канцлер Коль на обеде с главами правительств стран ЕС решил — вопреки совету Буша — процитировать одно из совместных коммюнике 70-х годов, где говорилось об обязательствах Запада поддержать воссоединение Германии, то услышал в ответ от мадам Тэтчер: “Да! Но мы ведь написали это тогда, когда думали, что воссоединения никогда не будет”. Да и сам Коль, которого потом записали в Бисмарки XX столетия, после падения стены метался, каждую неделю меняя свои взгляды, стратегию и тактику. Поначалу он думал не более чем о расширении возможностей поездок граждан ГДР на Запад, затем о новом договоре о сотрудничестве с ГДР, затем о “рыхлой” конфедерации с ней. На то, что Советский Союз попросту позволит ему проглотить ГДР, он поначалу не мог и надеяться!

Благодарность,
которая не длилась слишком долго

 

Россия вот уже 15 лет имеет дело с объединенной Германией. За это время там правили и черные, и розово-зеленые, а теперь и черно-розовые, причем особой разницы в том для России не было. Германия сохраняет союз с англосаксонскими державами, в котором по-прежнему играет подчиненную роль, и союз с Францией, где изображает из себя скромного ведомого, хотя на самом деле является ведущим. Каких-то настоящих “особых” отношений у нее с Россией нет, вопреки всем делавшимся в канун воссоединения заверениям о вечно благодарном немецком народе и наступлении новой эпохи в германо-российском сотрудничестве. Феномен этот достаточно известный. После первого объединения Германии в 1871 году кайзер тоже писал русскому императору, что память о позиции России в отношении Германии будет определять его политику в отношении России, “что бы ни случилось”, чтобы через пару лет, как ни в чем не бывало, разъяснять легко­верной Москве, что “немецкая признательность не может заходить так далеко, чтобы навсегда подчинять германскую политику политике российской”.

Во время рассмотрения Верховным Советом СССР в марте 1991 года договоров об “окончательном урегулировании в отношении Германии”, о “добро­соседстве, партнерстве и сотрудничестве”, о развитии широкомасш­табного сотрудничества в области экономики, промышленности, науки и техники и т. д. кто-то из депутатов задал вопрос, насколько жизнеспособ­ными будут эти договоры, не уйдет ли Германия от выполнения принятых ей обязательств. Помню, я ответил тогда, что всякий договор является описа­нием соотношения сил сторон на момент его заключения. Этот пакет герман­ских урегулирований, однако, обещает быть прочным, поскольку немцы принимают все обязательства по своей доброй воле. Это не Версаль и не Потсдам. Так что весь вопрос в том, сохранит ли Советский Союз свою силу, останется ли он для немцев уважаемым партнером. Если кто-то решит развалить СССР (а подобные разговоры слышались уже тогда), то никакие договоры с Германией нам не помогут. Германия будет действовать по обстоятельствам. Но большинству собравшихся сама мысль о развале СССР представлялась нелепицей. Пакет германских урегулирований 4 марта был ратифицирован подавляющим большинством голосов.

Однако Советский Союз был разрушен. Ельцин, Кравчук, Шушкевич с торжеством безумцев оповестили мир, что СССР прекратил свое существо­вание как субъект международного права, а его территория и богатства будут поделены между первыми секретарями республиканских КПСС, часть из которых успела переименоваться в президентов, и станут они править союзными республиками, как своими удельными княжествами или вотчи­нами. Если в головах немецких политиков до Беловежской пущи Советский Союз и рисовался как потенциальный партнер в крупной политической игре за воз­рождение былой роли Германии в Европе и мире, то после нее он мог представляться только как объект освоения и использования в своих интересах.

Коли Россия сама над собой учинила второй Брест-Литовск или Версаль, то и относиться к ней теперь немцы могли только соответственно. Правда, развернуться им в полной мере мешали США и прочие их союзники, претен­довавшие на львиную долю при разделе “советского пирога”. Но и немцы поспешили принять самое активное участие в общем пиршестве, стараясь ухватить все, что могли, и в Прибалтике, и на Украине, и на Кавказе, и в Средней Азии. При этом использовалась в качестве алиби то вывеска НАТО, то вывеска ЕС. Дескать, мы сами по себе очень хорошие немцы и Россию любим, но как члены указанных союзов не можем не участвовать в их коллективных действиях по расширению сфер влияния и владений на Востоке. Так что не обессудьте.

Скрепя сердце руководство ФРГ устроило лицемерное шоу с проводами досрочно выводимых из ГДР советских войск при участии в стельку пьяного российского президента. Там что-то еще говорилось о немецкой благо­дарности и партнерстве с Россией. Через пару дней в Западном Берлине тот же канцлер устроил второй, уже настоящий праздник по поводу ухода союз­ни­ческих войск. Там провозглашалась победа ФРГ и трех держав над общим врагом — Советским Союзом в “холодной войне”. Двоедушие германского руководства заставило в те дни смущенно кривиться многих честных немцев, прекрасно понимавших, что получившей свое единство из рук Советского Союза Германии не пристало плевать вслед своим благодетелям. Не понимала или не желала понимать происходившего, пожалуй, только российская “демшиза”, полагавшая, что плевки летят в лицо не России, а ненавистным “коммунякам” и Советскому Союзу, а дружба их — российских демократов — с Германией отныне расцветет самым пышным цветом. Однако разочаро­вания не заставили себя долго ждать.

Объединенная Германия не любит вспоминать о договорах, приведших к ее единству. Она явно хотела бы вести себя так, будто никаких условий и оговорок, связанных с ее существованием в нынешнем виде, не было и нет. Нет ни обязательства, что с ее территории должен впредь исходить только мир, нет ограничений на размеры армии, нет запрета на оружие массового уничтожения, одним словом, нет ничего такого, что было бы запрещено Германии в сравнении с другими государствами. Каких-либо упоминаний об этих обязательствах вы не найдете ни в речах германских политиков, ни в творчестве политологов, историков, общественных деятелей. Молчание это достаточно многозначительно. Зато есть рассуждения о том, что Германия не может быть связана обязательствами по договорам с “исчезнувшим государ­ством” — СССР.

Германия начисто забыла и о тех положениях, которые легли в основу “Большого договора”. Никаких консультаций с Россией по поводу многочис­ленных международных кризисов, случившихся после 1991 года, она не вела и совместных шагов по их преодолению с Москвой не вырабатывала. Агрессивным действиям третьих государств, например бомбардировкам Югославии, не только не препятствовала, но и активно их поддерживала. Достаточно вспомнить ликующие заголовки немецких газет: “Германская люфтваффе вновь над Белградом!” Из ближневосточного процесса мирного урегулирования Россию, воспользовавшись ее слабостью, ФРГ требовала выкинуть, заменив ее немецкими представителями. Если и не инициировала, то во всяком случае активнейшим образом поддерживала все решения о расширении НАТО и ЕС, цементируя тем самым результаты вытеснения России из Европы и распада Советского Союза и стремясь вернуться под флагом НАТО и Европы в районы традиционного влияния рейха в Восточной и Юго-Восточной Европе. Она ведет вместе с США и другими странами НАТО активное дальнейшее проникновение в бывшие республики СССР, прежде всего на Украину и в Закавказье, поддерживает политику создания антирос­сийского санитарного кордона на наших бывших землях. Продолжает в рамках ЕС политику дискриминации российского экспорта. В хозяйственных связях с Россией проявляет отчетливую заинтересованность в получении доступа к ее энергетическим, минеральным ресурсам и другим природным богатствам, пытаясь в то же время всячески тормозить восстановление и развитие обрабатывающих отраслей, связанных с современными технологиями.

В этой политике Германии в отношении России нет ничего нового, а следовательно, непредвиденного и тем более обнадеживающего. Все это мы видели и переживали много раз прежде, надеясь, что в следующий раз все будет иначе. Не будет! Не будет до тех пор, пока Россия не обретет силу и не заставит немцев смотреть на себя другими глазами. Мы не раз заставляли их делать это. И в этом тоже нет и не будет ничего нового. Просто пора перестать идеализировать и демонизировать Германию и немцев. Они делают всякий раз то, что считают для себя наиболее целесообразным в той или иной конкретной ситуации. И не более того, сколько бы мы ни ожидали от них романтических подвигов и чудес ради “особых” отношений с Россией. Не ожидаем же мы чего-либо подобного от других народов. Вот и не надо ожидать этого от немцев. Справедливо то, что говорил Александр III: нет у России других преданных друзей, кроме армии и флота. Очень похоже на правду, но с поправкой на 1991 год, когда и наши военные бросили свою державу на произвол судьбы.

Сейчас у России опять затевается роман с Германией. Робкий и неуве­ренный, но уже порождающий у одних — завышенные надежды, а у других — чрезмерные страхи и опасения. Германия вместе с Францией отказываются следовать за США и Англией в их иракской авантюре, возражают против подобных авантюр в Корее и в Иране. Она хотела бы реформировать НАТО, превратив его в союз США с равноправной Европой, которая находилась бы, однако, не под американским, а под германо-французским руководст­вом. Чтобы прибавить веса своим действиям, немцы вместе с французами взяли за моду для вида советоваться с Россией, с удовлетворением наблюдая за кругами, которые расходятся после этого по поверхности международного болота при одном упоминании о возможности складывания какого-то российско-французско-немецкого “треугольника” в противовес засилию на этом болоте изрядно поднадоевших всем англосаксов.

Однако не следует обольщаться. Союз с США и сохранение НАТО, пускай с некоторой корректировкой баланса сил внутри него, остаются краеуголь­ными камнями политики Германии. Против иракской, корейской, иранской авантюр она возражает не просто из любви к миру и не из чувства оскорб­ленной справедливости, а потому что считает это отвлечением сил на решение ненужных немцам задач. Их Африка со времен Бисмарка — это, повторяю, Европа. Они не видят ровно никакой выгоды для себя в том, чтобы лезть в горы и пески Ирака или затевать войну с аятоллами и Ким Чен Иром. Пока Россия слаба и шаг за шагом пятится к Уралу, пытается откупаться от наступающих на нее всё новыми экономическими и политическими уступками, Германия будет за то, чтобы двигаться дальше на Восток в союзе с США и под флагами НАТО и Европы, забирать без войн и конфликтов все то, что никак не могла заполучить ни силой, ни хитростью многие века. Это поистине захватывающая для традиционной германской политики перспектива.

Остановится это движение, упрется оно в глухую стену сопротивления— немецкий взгляд на эффективность дальнейшего союза с США может изме­ниться. Изменится и отношение Германии к России, как это уже не раз бывало в нашей истории. Не произойдет этого, так немцы поучаствуют с немалым удовольствием в дальнейшем и окончательном разделе “русского пирога”. Раньше они думали сделать это сами, теперь согласны быть членом коллек­тивной команды. Другого-то ведь им не дано.

Из этого следует, что ключ к решению наших проблем на внешней арене, в первую очередь в отношениях с Германией, лежит не где-нибудь, а внутри России. Нам нужно быстрейшее восстановление России как великой державы — в военном, политическом, экономическом и информационно-культурном плане. Только оно позволит заново расставить точки над “и” и предотвратить худшее. Проведение всякой внешней политики имеет смысл лишь для того, чтобы создавать благоприятные условия для роста благосостояния и мощи страны, выигрыша времени для достижения этой цели. Если внутренняя политика не направляется на это, внешняя политика — сводится к пустой суете, танцам на дипломатическом паркете и кривлянию перед телекамерами. Слабость нашей нынешней внешней политики не в ошибках внешнепо­литических служб, хотя они, конечно, тоже делают ошибки, а в отсутствии желания и умения сконцентрировать силы и средства на том, чтобы подняться с колен и вылезти из той ямы, в которую провалилась Россия в 1991 году.

Что дальше?

 

Оглядываясь назад, на события почти полутора веков наших отношений с Германией после создания единого немецкого государства Бисмарком в 1870—71 гг., можно по-разному их интерпретировать. Можно чертить линию от одной кульминации (в позитивном смысле этого слова) к другой, считая сбои и кризисы лишь досадными эпизодами, отклонениями от общей тенденции развития по восходящей. У такого оптимистического взгляда есть немало сторонников. Но и противоположная точка зрения достаточно популярна.

Как правило, в добрые времена преобладают оптимистические оценки, а в трудные — пессимистические. При всем том очевидно одно: отношения Германии с Россией никогда не носили стабильно поступательного характера. Происходили то взлеты, то падения, порой казалось, что они лишь вращаются в порочном кругу. Фатальная вера в то, что мы обречены судьбой быть либо друзьями, либо врагами, однако, вряд ли уместна. Она не может быть ком­пасом для нынешнего и будущего поколений. Надо исходить из того, что не было и не будет в российско-германских отношениях чего-то незыбле­мого, застывшего, окончательного. Повороты, причем в разные стороны, возмож­ны в любое время. Наивные увлечения и восторженные взгляды на немцев и Германию, свойственные нашему интеллигентскому сословию, так же как и враждебный нигилизм (“фашистами они были и останутся!”) простого люда, достаточно далеки от действительности.

Нет немцев просто хороших, как и нет немцев просто плохих. Все зависит от того, кто стоит во главе этой сильной, сплоченной, динамичной нации, отли­чаю­щейся, однако, не только трудолюбием, талантом и дисциплини­рованностью, но и глубоким консерватизмом, сильным национальным инстинк­том, крепкими предрассудками, склонностью переоценивать свои силы и убежденностью в неизменном своем превосходстве над другими и своей правоте.

В силу этого в наших делах с Германией всегда требовалась большая добрая воля, ангажированность, но и трезвость в сочетании с осторож­ностью, понимание необходимости систематически выравнивать то и дело возникающие крены и перекосы. К сожалению, это не всегда бывало так. Чаще получалось иначе. Однако другого рецепта ведения дел между Россией и Германией, видимо, не существует, пока мы совместно присутствуем на картах Европы и мира. Впрочем, применение этого рецепта, как и всяких других рецептов, не обязательно всегда ведет к успеху. Все, в конце концов, зависит от времени и случая, от того, кому и как повезет. Человек предпо­лагает, а Бог располагает, что, кстати, вполне соответствует и немецкому: “Der Mensch denkt und der Gott lenkt”. Но держаться этой линии и стараться осуществлять ее все же надо и нам и немцам, причем каждому в своих собственных интересах. Они чаще сходятся, чем расходятся, особенно если их правильно понимают.

Когда происходит какое-либо событие, то принято говорить, что это случай. Когда событие повторяется, тогда уместно говорить о тенденции. Если оно повторяется многократно, тогда можно усматривать уже опреде­ленную закономерность. Не будем претендовать на то, чтобы выводить какие-то закономерности в отношениях России с Германией. Но повторяе­мость многих ситуаций и явлений, безусловно, налицо. Есть и некоторые бесспорные итоги и факты полуторавековой совместной истории. На то и на другое будет небесполезным обратить внимание. Особенно тех, кто зани­мается Германией или готовит себя к этому.

1. Германия всегда стремилась занять доминирующие позиции в Европе и играть свою самостоятельную роль в международных делах. Для этого она неустанно создавала и продолжает создавать всевозможные союзы и выстраивает международные комбинации, действуя при этом решительно и быстро, постоянно меняя партнеров. Эта линия не прекратилась и после Второй мировой войны. Она по-прежнему живет с той только разницей, что сейчас ее умело рядят в одежды коллективного интереса НАТО, ЕС и прочих международных организаций.

2. Россия, Советский Союз, а теперь и Российская Федерация с неко­торыми историческими нюансами и отклонениями традиционно склонны видеть в Германии одно из главных, если не самое главное направление своей внешней политики. И в этом есть резон. Вновь и вновь объявляя об этом, мы каждый раз надеемся занять особое место в сердце Германии, рассчи­тываем на ее признательность, верность и любовь. Но Германия — первый приоритет и для многих других государств, прежде всего соседей. Немцы отлично знают, что могут выбирать среди готовых возлюбить их невест и, бросив одну, тут же заняться другой. Единственное, что серьезно влияет на их такое поведение — это сила и решительность партнера, то есть опасение быть наказанными за непостоянство и обман.

3. Для Германии предпочтительным партнером со времен Бисмарка была Англия (теперь США). Россия — это второй, менее предпочтительный выбор. Он делается, если не срабатывает первый, и часто только для того, чтобы вновь надавить на англосаксов. При таком подходе Германия обычно чувствует себя хозяином в германо-российских отношениях, ведет себя, как тот жених, который хоть и идет под венец, но с твердым намерением сбежать, как только к тому представится случай и выгода. Надежды на то, что его удержат от этого шага угрызения совести или чувство признательности, почти никогда не оправдываются, и от них необходимо наконец избавляться. С Германией возможны только браки по расчету и на условиях, которые оставляли бы нам достаточную свободу рук и возможности серьезного воздействия на немецкого партнера.

4. Германия не “абсолютизирует” своих договорных обязательств. Она с легкостью отказывается от них или саботирует их выполнение, если это представляется выгодным и если она может ожидать, что другая сторона не сумеет настоять на их выполнении. Чрезмерная вера в букву и дух договоров с немцами, особенно в случае серьезного изменения обстоятельств, привед­ших к их заключению, наивна, опасна и уже не раз ставила нашу страну в сложное положение.

5. Учуяв слабое место в позиции противника или партнера, Германия тут же бросает все силы и возможности на то, чтобы расширить брешь, действуя при этом расчетливо, напористо и бесцеремонно. Однако она при этом зачастую теряет чувство реальности и меры. Остановить этот натиск с помощью обычных политических и дипломатических средств, как правило, не получается, требуются другие, более чувствительные меры воздействия. Чем раньше и решительнее они применяются, тем меньшими бывают издержки таких кризисов и недоразумений в отношениях обеих стран.

6. Считается, что резкие повороты в отношениях Германии с Россией, как правило, совершают правые консервативные и националистические силы. Социал-демократы же и либералы к таким поворотам способны в меньшей степени, склонны к половинчатости и нерешительности. Взгляд, будто только правые знамениты своей готовностью договариваться с Россией, является, однако, не совсем оправданным. Не надо забывать, что они были закопер­щиками и двух войн с нами, и архитекторами перехода Германии на роль млад­шего партнера англосаксов во враждебных союзах против России после Второй мировой войны. Справедливо, однако, по-прежнему, что в крити­ческих, острых ситуациях, требующих совместных действий, с правыми взаимодействовать легче, чем с другими политическими силами в Германии. Только надо всегда держать ухо востро. В действительности немецкие “черные” и “розовые” один другого стоят.

7. Учитывая не раз проявлявшуюся в истории непредсказуемость в поведении Германии, ее “своеобразное” отношение к договорам и союзам, склонность к переоценке собственных сил и недооценке сил других, а также спонтанность принимаемых решений, не следует особо полагаться на личную дружбу, доверительные контакты и всякие специальные каналы связи с германским руководством. Немцы, как правило, охотно идут на все это, используя открывающиеся перед ними возможности не только для согласования каких-то совместных шагов и позиций, но гораздо чаще для проталкивания своих интересов в обход мешающих им инстанций и специалистов, дезин­формации и обмана другой стороны относительно своих истинных планов и намерений. В делах с Германией всегда важно отслеживать и анализировать весь комплекс происходящего в этой стране, докапываться до смысла ее намерений, судить не по словам, а по практическим действиям. Деятельности дипломатии и разведки на германском направлении с учетом уроков прош­лого всегда должно уделяться первостепенное внимание.

8. Надежды на превращение Германии в некий самостоятельный силовой полюс в мировой политике (в той или иной комбинации с другими странами ЕС) в настоящий момент скорее преждевременны. Поглощенная поеданием останков Российской Империи (СССР), она не желает отвлекаться и упускать свою часть добычи. Обострение же противоречий с США и, возможно, другими странами НАТО из-за чрезмерного сближения с Россией было бы чревато для немцев серьезными издержками и, кроме того, не диктуется пока жесткой необходимостью. Намного выгоднее и доходнее продвигаться на Восток в общей толпе западных крестоносцев.

9. Понимая опасность усиления Германии и встревоженные первыми признаками расхождений между США и Европой, западные союзники ФРГ по своей старой привычке пытаются канализировать возрастающую мощь немцев, направляя их на восток и юго-восток Европы. По сути дела, единство западного союза оплачивается за счет совместного оттеснения России в Азию и раскрытия ее природных кладовых для освоения и эксплуатации Западом. Пока эта линия будет успешной, надеяться на дифференциацию между Германией и ее нынешними союзниками не приходится.

10. Цели восточной политики Германии получили свое наиболее полное и циничное отражение в 1918 году в Брестском договоре и “Дополнительном договоре” к нему, а затем в 1941 году в плане “Барбаросса”и “Генеральном плане “Ост”. После коллапса Советского Союза объединившейся Германии удалось реализовать эти цели в объеме Брестского договора (или даже несколько большем объеме) с позиций младшего партнера США и не прибегая на сей раз к войне и применению силы. Ее генеральная линия в отношении России состоит в том, чтобы при поддержке США и других западных союзников закрепиться на новых позициях, зацементировать и сделать необратимыми происшедшие перемены.

11. Важнейшим фактором, облегчающим Германии решение этих задач, является приход в России к власти сил, которые отказываются от борьбы за восстановление позиций Российской Империи и Советского Союза, смири­лись с крушением и расчленением нашего народа и тысячелетнего государства и по существу проводят политику содействия закреплению этих невыгодных и унизительных для России сдвигов. Германия вместе со своими союзниками заинтересована в поддержке этих сил и как государство, традиционно ориентирующееся на экспансию в восточном направлении и укрепление своего потенциала и мощи за счет наших ресурсов, придает особое значение развитию дружественных связей именно с нынешним новым руководством России и его поддержке.

12. Подобное положение, однако, носит временный и неустойчивый характер. Прошедшие горькую школу Версаля и Потсдама, немцы не могут в глубине души не сознавать этого. Однако они, скорее всего, окажут сопро­тивление неизбежным со временем переменам. Германия может явиться сущест­венным тормозом выходу России из нынешнего “послебрестского” периода ее истории, с чем необходимо считаться при выстраивании отношений с ней.

13. Восточная политика Германии, а в более широком смысле и ее внешняя политика в целом, всегда были функцией мощи или немощи России. К сильной России Германия приспособлялась и иногда действовала с ней заодно, на слабую Россию она нападала и грабила ее. Нет никаких оснований полагать, что в будущем это будет иначе. Поэтому решение вопросов наших отношений с Германией лежит, прежде всего, на путях решения наших внутренних проблем. Если встанем с колен, то будет один рисунок игры, не встанем — так будет другой и отнюдь не радостный для нас.

14. Разборки с Германией и борьба за Германию будут и дальше оста­ваться одним из важнейших направлений российской внешней политики. Германия будет в силу объективных причин для нас желательным партнером, но в то же время и постоянной латентной угрозой для наших интересов. Смысл российской политики в отношении Германии по большому счету должен состоять в том, чтобы иметь такую Германию, которая была бы достаточно сильной, чтобы создавать противовес другим державам Запада, и достаточно слабой, чтобы не представлять прямой угрозы России и зави­сеть в достижении своих целей от России и ее поддержки.

Кстати, это могло бы быть стержнем российской политики и в отношении всего ЕС. Такой подход соответствует ставке на складывание многополярного мира, был бы продолжением политики, завещанной нам князем Горчаковым, который знал, как обходиться с Германией.