Мозаика войны

ЛЕЙТЕНАНТ  ИЗ  ШТРАФБАТА

 

Воспоминания Николая Алексеевича Леонова, лейтенанта Великой Отечественной войны, человека удивительной военной судьбы, земляка Г. К. Жукова, побывавшего в лагерях, воевавшего в штрафбате, дошедшего до Берлина, прислал в нашу редакцию академик Российской Академии естественных наук Вячеслав Васильевич Марченко.

 

Года два тому назад мне довелось познакомиться с одним очень скромным, но удивительно симпатичным, доброжелательным старым человеком, фронтовиком. Познакомились мы с ним в русской бане, куда я стал регулярно наведываться по причине болезни ног, совсем разбитых в долгих геологических экспедициях и походах. В нашем посёлке Селятино хорошая баня, и люди ходят туда хорошие, уважительные.

Особенно я сдружился с одним постоянным посетителем — Николаем Алексеевичем Леоновым. Во всякие банные дискуссии он не вступал, больше слушал; на вид ему под 80, среднего роста, полноватый, спокойный, волосы с проседью. Он сказал мне, что живёт неподалёку от нашего посёлка; там у него участок и небольшой дом, сад, огород, только вот баньки нет.

Через некоторое время в нашей банной компании все уже знали, кто чем занимается. Знали, что я — бывший геолог, знали, кто воевал в Отечественную войну, кто ещё работает и что делает. Бывшие фронтовики иногда вспоминали различные эпизоды из своей боевой юности. А вот Николай Алексеевич, хотя и был фронтовиком, но как-то о своих военных подвигах ничего не рассказывал. Некоторые даже подшучивали над ним: “…как же ты умудрился всю войну от звонка до звонка пройти, а как был лейтенантом, так и остался?” Он же на эти шутки ничего не отвечал.

Однажды в тёплый осенний день, когда мы вышли вместе с ним из бани, я сказал Николаю Алексеевичу, что мой отец был на фронте под Волоколамском, воевал в Панфиловской дивизии, а ускоренную подготовку проходил в Камышловских военных лагерях, и что сам я из Нижнего Тагила.

Николай Алексеевич, по своему обыкновению, помолчал немного, а потом сказал:

— Довелось мне побывать и в Нижнем Тагиле, и в Камышловских лагерях.

Я поинтересовался, где он был, может быть, и общие знакомые найдутся?

Шли мы в это время по небольшому скверику, что неподалёку от бани. Там лет сорок тому назад была воинская часть, и командир заложил этот сквер, приказал посадить деревья, да не простые здешние, а нежные зелёные туи; они прекрасно прижились и радуют жителей посёлка круглый год своим красивым нежно-зеленым цветом.

— Давай посидим немного, Васильевич, подышим свежим воздухом, а я тебе расскажу, как мне пришлось побывать на твоей родине.

Мы присели на скамеечку, поставили свои сумки с банными принадлеж­ностями и вениками, расслабились.

— Значит, так, — начал он, — родился я в Калужской области, в деревне Стрелковке. Отец и мать до войны в колхозе трудились, да и мы с братом, как подросли, тоже там работали. Война началась, нас с братом сразу же призвали. Попрощались мы с родными, и отвезли нас в Калугу. Недели три обучались воинскому делу, но немцы уже близко были, и нас направили прямо на передовую, только попали мы с братом в разные части. Часть нашу высадили под Оршей, но доехать до неё мы не успели, там немцы уже были. Обстановка была очень тревожная, то направят в одно место, то в другое, не успеем окопаться — и снова отходим. Кругом говорят о диверсантах, парашютистах, окружении и всё такое прочее. Самолёты немецкие над нами летают, покоя не дают, а мы пока и немцев по-настоящему ещё и не видели, всё как-то они в обход нас шли. Так дошли мы до Смоленска. Тут-то и пришлось нам и немца повидать, и повоевать, и товарищей потерять. Немец прёт, не считаясь ни с чем, но и мы уже не новички были, пообстрелялись, и атаки ихние отбивали, и танки подбивали. В общем, жестокие бои были; много наших полегло там, да и врагов тоже немало. Так, наверно, недели три мы держали оборону. Потом — приказ: отступать. Немецкие танки прорвались в Смоленск, и нам окружение грозит. Через несколько дней новый приказ: наступать на Смоленск. Опыта наступать ни у нас, ни у командиров ещё не было, артиллерии и танков — кот наплакал, а авиацию нашу и вовсе не видать. По нескольку раз в день в атаки ходили, и всё напрасно, всё назад откатывались.

Дня через три слух прошёл: “Жуков прибыл”, значит, чего-то ждать надо. Потом артиллерия наша подошла, танки появились, в лесах маскировались; зачитали нам приказ: “Освободить город Ельню”; подписан приказ Жуковым.

На другой день рано утром по немецким траншеям “катюши” ударили, впервые пришлось увидеть такое: прямо целая завеса взрывов на немецких траншеях. После пошли мы атаку, танки наши выехали из укрытий. Немцы отступили во вторую траншею, мы — за ними. Вот тут и схватились мы с ними. Командира нашего взвода из автомата убили. Мне передают приказ командира роты: “Командуй взводом!”. Немцы с двух сторон атакуют: и со стороны Смоленска, и со стороны Дорогобужа. Артиллерия нас хорошо и вовремя поддержала, не сдали мы свои позиции, хоть и до рукопашной дело доходило. Дня три так держались, потом немцы отступили и ушли из Ельни. Но и за Ельню пришлось ещё повоевать — и всё-таки заняли мы её! Настроение у нас поднялось: ещё бы, впервые успешно наступали, город освободили.

Через день или два приказали помыться, постирать бельё, побриться; с чего бы это, никак не поймём. Выстроили нас на площади, стоим, ждём чего-то. Подъезжают три легковушки, выходят командиры, впереди коренастый, невысокого роста, фуражка на самый лоб надвинута — Жуков.

Поздоровался, поздравил с победой. Потом прошёлся вдоль строя и говорит:

— Мне сказали, что многие из вас были призваны из Калужской области. Если есть кто, три шага вперёд! — Вышло человек пятнадцать, и я с ними тоже.

— А нет ли среди вас моих земляков из деревни Стрелковки?

— Есть, — отвечаю. Он подошёл ко мне, поздоровался за руку:

— Как фамилия? — спрашивает.

— Рядовой Леонов, — отвечаю.

— Что-то знакомое, — говорит.

— Так Вы, товарищ командующий, с моим отцом в одной школе учились, — отвечаю ему.

— А верно, его Алексеем звали. — Потом спрашивает командира полка: — Как воевал боец?

— Хорошо, товарищ командующий. Он заменил в бою погибшего коман­дира взвода.

— Молодец, земляк, — говорит Жуков, — поздравляю тебя, сержант.

— Да я рядовой, товарищ командующий, — отвечаю.

— С этой минуты ты сержант. Желаю тебе новых побед.

— Служу трудовому народу! — отвечаю.

Тут он обратился к нашему комполка:

— Смотри, полковник, чтобы и дальше мой земляк бил фашистов. Хороших бойцов беречь надо, очень нужны они нам. Ежели что случится, разжалую тебя в рядовые, а его на твое место поставлю.

— Слушаюсь, товарищ командующий, — отвечает полковник.

— Земляк, — это он опять мне, — если что, докладывай мне немедленно. — Протянул руку, а адъютант его уже листок и карандаш приготовил. Жуков что-то написал, подаёт мне.

— До свиданья, товарищи. Видите, немца бить можно, так и продолжайте.

Сел в машину и только пыль столбом — уехал.

Стоим мы. Всё ещё в себя прийти не можем. Тут подходит ко мне капитан из особого отдела и говорит: “Дай-ка сюда этот листок, у нас он сохранней будет, а то потеряешь ненароком”. Ну, я и отдал листок ему. Так даже и прочитать не успел, только подпись Жукова, помню, была там.

Жизнь моя на передовой после этого случая как-то полегче стала: и в разведку лишний раз не пошлют, и землянку получше дали, и с питанием взводу поблажки — побольше дают. В общем, чувствую, оберегают меня. А у начальства голова болит: не дай Бог, со мной что случится.

В конце сентября немцы в большое наступление пошли на нас: бомбёжки, танковые атаки, по флангам обходят, окружить пытаются. Но нам повезло: в последний момент успели до Спас-Деменска отойти. Там дня три-четыре держались, а потом опять отошли к Калуге и от неё к Туле. Тулу немцы так и не смогли взять, хотя почти окружили её. Обороняли мы Тулу до ноября. В декабре наступали, отогнали немца от Тулы, прошли Юхнов, а дальше пробиться уже не могли: весна, распутица, да и немцы сильнее укрепления построили.

Почти три месяца в 42-м держали мы оборону, и немцы тоже особо не тревожили: главные бои были летом не здесь, а под Сталинградом.

Летом как-то вызывает меня командир и вручает направление в танковое училище, в город Ульяновск. Три месяца я учился, прошёл ускоренную подготовку, присвоили мне звание лейтенанта. Сформировали из нашего выпуска танковый полк и направили в город Нижний Тагил получать с Уралвагонзавода боевую технику — танки Т-34. Вот так я и попал на твою родину, Васильевич. Ну, значит, принимаем танки, испытываем их, на полигоне стреляем боевыми снарядами, но вот незадача: командиры танков есть, а бойцов — водителей и башенных стрелков — недостаёт. Меня срочно посылают в Камыш­ловские военные лагеря, чтобы отобрать там бойцов, недостающих по штату.

Приехал я в эти лагеря, представился начальнику, он говорит: “Ходи тут, выбирай кого надо, трактористы найдутся, а стрелков сам ищи, кто подходит”. Временно зачислили меня в штат обслуживания лагеря, под начало майора Федюкина. Вроде бы ничего мужик, в одном бараке с ним жили.

Хожу я по ротам, взводам, выбираю себе будущих танкистов. Время, конечно, тяжёлое, питание так себе. Вот майор и говорит: “Слушай, Николай, пошли-ка завтра из своих танкистов (а я уже человек двадцать подобрал) двух-трёх бойцов на речку Пышму рыбы наловить, а то пшённый суп и кашу пшённую каждый день есть надоело”.

Хорошо, говорю ему, завтра распоряжусь. Сам опять пошёл по лагерю набирать себе команду; хожу, беседую с бойцами, вдруг слышу взрыв, грохот, крики, ну, думаю, что могло случиться?

Прибегает ко мне посыльный: срочно вызывает меня начальник лагеря. Являюсь я к нему и узнаю, что майор не хотел ждать до завтра, сам пришёл к моим бойцам, дал им пару гранат и приказал идти на реку глушить рыбу. Два бойца пошли, да, видать, плохо умели с гранатой обращаться, ну и взорвалась она у них в руках. Одного сразу насмерть, другой весь израненный.

Начальник лагеря меня выслушал и говорит: “Бойцы — ваши, и никто не имел права командовать ими. Вы идёте под военный трибунал”.

Арестовали меня, посадили на гауптвахту, а через день трибунал. Трое военных юристов. Судили 15 минут. Приписали мне военный саботаж, будто я подучал солдат гранатой себе пальцы рвать, чтоб от фронта уклониться, и дали 10 лет строгого режима. Сорвали кубики с петлиц и направили под охраной в военную комендатуру. И вот к осени вместо фронта попадаю я на Северный Урал в Ивдельские тюремные лагеря. Кормёжки, считай, совсем никакой, лесоповал в тайге, снег уже по колено, а я в летнем обмундировании. Выдали мне ватную фуфайку, шапку, рукавицы и — работай, дядя.

Через пару недель я слёг. Зуб на зуб не попадает: трясёт как в лихорадке. Дошёл я кое-как до лазарета. Была там врач, Ольга Ивановна. Рассказал я ей про своё несчастье, она и говорит: “Не горюй, поправишься, будешь ещё немцев бить, а не лес валить”.

Уложили меня в лазарет, силы тают. Ну, думаю, вот и конец скоро. Но помаленьку всё-таки оживать начал.

Недели через две прибыл в лагерь подполковник, боевой такой, с заданием набирать добровольцев в штрафной батальон на фронт. Их в самые опасные места посылают, где другие войска ничего сделать не могут. И воюют они до первой крови: убьют, значит, всё, амба, а ранят — амнистия, значит, вину свою кровью искупил. Снимают с тебя все судимости, и на фронте ты уже не штрафник, а настоящий боец.

Видимо, уже не раз приезжал сюда этот подполковник, знал он и Ольгу Ивановну, и начальника лагеря.

Заходит он как-то раз ко мне в лазарет, а я уже по палате ходил, и говорит мне:

— Ну, рассказывай, кто ты, где воевал, за что сидишь? — Я ему всю правду выложил.

— Молодец! — говорит. — Я тебя беру в штрафники, пойдёшь?

— Конечно, товарищ подполковник, — отвечаю.

— Ну, вот и ладно, буду о тебе с начальником лагеря толковать.

Но тут неувязка вышла, как мне потом этот подполковник рассказывал. Начальник лагеря, строгий законник, энкавэдэшник — ни в какую не согла­шался меня отдать: “Уголовников имеете право на фронт брать, а политических, да ещё военных саботажников — нельзя. Не позволю его из лагеря забирать”.

Подполковник ему говорит:

— Ты что, соображаешь? Он боевой офицер. Его подставила какая-то сволочь, а ты и рад.

— Всё равно, не имеете права брать его.

Тут у них большой спор вышел.

Приходит ко мне в палату подполковник и говорит:

— Вот что, Леонов, этот дурак не отдаёт тебя мне. Сделаем так: послезавтра вечером я своих “добровольцев” увожу со станции товарным поездом. Ольга Ивановна тебя вечером выпишет из лазарета, и ты сразу же беги к нам, твои будущие кореша уже будут ждать тебя прямо в товарном вагоне-теплушке, я их предупрежу, и эти боевые урки тебя спрячут, тем более, ты для них авторитет — на фронте уже побывал. Я им о тебе уже всё рассказал.

Вот так и сбежал я из Ивдельского лагеря. Привезли нас в Астрахань и сформировали пополнение штрафников, прибыли мы на фронт. Так началась моя новая фронтовая жизнь. Что было, лучше уж и не говорить, не дай Бог, никому! Сколько наших штрафников полегло — и не сосчитать. Но и немцы нас ужасно боялись. Так провоевал я полтора года. Диво дивное: ни разу даже не ранило, а уж в каких только переделках не бывал. Уж сколько новых “добро­вольцев” пришло, а я всё живой. Меня даже командовать взводом поставили.

В 1944 году ранило меня под Могилёвом. Так осколками рвануло ногу и плечо, думал — всё, конец. Да нет, видать, в рубашке родился, отлежался в госпи­тале, ничего, обошлось, и нога цела, и плечо зажило, шрам только вот остался, да к непогоде сильно нога ноет, вот и парюсь, хорошо помогает.

Николай Алексеевич замолчал. Видно, давно ему хотелось рассказать кому-нибудь о своих невзгодах, да вроде о штрафбате неудобно распространяться…

— Ну а дальше что было, Николай Алексеевич? — спрашиваю его.

— Потом вернули мне звание, уже не кубики, а две звёздочки на погонах, спросили, где воевать желаю, я ответил, что в танковых войсках. Вот так и доехал до Берлина. Два раза подбивали мой танк, один раз горел, но вот уцелел, как видите. Месяца через три после победы нашу часть направили в Фогтланд, в город Плауэн. Там у немцев танковый завод подземный был, “тигры” производил. Вот уже оттуда меня и демобилизовали. Приехал в родные места, женился, работал, так вся жизнь и прошла. Сейчас бобылём живу, на пенсии. Теперь хоть ты знаешь, почему я как начал войну лейтенантом, так и закончил её в этом же звании. И в запасе всю жизнь был лейтенантом.

Мы помолчали.

К нашей скамеечке подошли две женщины с детскими колясками. Они присели и стали о чём-то говорить, покачивая свои коляски. Изредка ребятишки что-то бормотали, матери давали им погремушку или соску, и они замолкали.

Николай Алексеевич смотрел на коляски. Лицо его осветилось радостью.

— Вот растёт смена. Не дай Бог им испытать, что нам пережить пришлось.

Мы попрощались и медленно пошли: он на станцию, а я к своему дому.

Я шёл по аллее между вечнозелёными стройными туями, осеннее солнце ласково грело лицо, после бани было свежо, легко дышалось. Да, думал я, судьба словно испытывает русских людей на прочность, а наш народ всё одолевает, одолеет, видно, и все будущие невзгоды.