К 60-летию Великой Победы

Память писем,
или Человек из танка Т-34

 

Ничто на свете не случайно, все предопределено. Особенно встречи. И особенно те, что поднимаются над пространственным временем и временным пространством.

В середине 2001 года у меня была напряженная пора: сбывалась мечта — на Дмитровском шоссе, в Подмосковье, строился музейный комплекс “История танка Т-34”, по моей инициативе, при поддержке моих друзей и соратников из региональной культурно-просветительской общественной организации “Атлантида — XXI век”. На узком мысу, между остатком старого и новым шоссе, дружно сошлись в едином порыве отнюдь не всегда дружные силы Московского правительства и правительства Московской области, а также Главного автобронетанкового управления Министерства обороны Российской Федерации, администрации г. Лобня и просто смелых людей, уверенных в том, что единственный в мире музей, посвященный легендарной “тридцатьчетверке”, должен возникнуть именно здесь, на семнадцатом километре от МКАД, у северной окраины деревни Шолохово и южной окраины поселка Луговая, там, откуда с ближайшего к Москве места 6 декабря 1941 года пошел на Лобню и Красную Поляну батальон танков Т-34.

Мог ли думать мой отец, Николай Алексеевич Кучеренко, один из создателей этой машины, что его “стихоплётка” окажется в центре такого движения, в наши дни почти ирреального: вокруг разваливаются и распродаются музеи, а тут возникает новый, на историческом месте?

Об этом я и рассказывала летом 2001 года по радио “Эхо Москвы” в ночном эфире, у Бориса Алексеева. Люблю его передачу: с Борисом чувствую себя легко и свободно. Тем поздним вечером я утверждала, что люди должны собирать и бережно хранить крупицы прошлого, стремительно ускользающего в небытие.

— Сейчас ведь даже солдатского письма-треугольника не сыщешь, а когда-то были миллионы, — сказала я, и тут же раздался ответный звонок (передача Бориса Алексеева идет с обратной связью).

— У меня двести два треугольника от погибшего на фронте брата — танкиста из Т-34, — сказал в наушники низкий женский голос.

Так оказалась я в Балашихе в гостях у Наталии Григорьевны Кабановой, пианистки, педагога музыки, некогда бывшей директором музея П. И. Чай­ковского в Клину. Так двести два треугольника писем Дмитрия Кабанова попали в музей “Истории танка Т-34” еще до его открытия.

Нам, устроителям музея, хотелось сделать стенд “Три танкиста” — три разных судьбы. Письма Дмитрия оказались на этом стенде с первого дня существования музея, открывшегося 6 декабря 2001 года, как раз в день 60-летия контрнаступления советских войск под Москвой.

В своих письмах к матери, отцу, сестре Дмитрий как на ладони — светлый, талантливый, интеллигентный, мудрый юноша. Точно и ярко описывает младшей сестренке обстоятельства боя, вскользь, как бы походя, чтобы не волновать маму, сообщает ей о “пустячковых” ранениях, которые оказываются тяжелыми. После жизни образ Дмитрия возникает в письмах и воспоминаниях близких ему людей.

Кабанов соединил в своей судьбе главные темы музея: воевал на “тридцатьчетверке” и ремонтировал её, прошел с танком через самые жестокие битвы войны, в том числе и Курскую, а после госпиталя побывал в Нижнем Тагиле, на том самом заводе, где создавалась машина.

Лучшие годы своей короткой молодости Дмитрий Кабанов провёл в танке. Он любил и поэтизировал машину, оживлял её, наделял женскими именами: “Татьяна”, “Аргентина”, “Коломбина”. «Музыку слушаю иногда вечерами с “Таней”».

Лариса Васильева

 

 

Строки из солдатских “треугольников”

 

5.VIII.1940

А. Д. Позднеевой*

...Скажи папе, чтобы он привел в порядок нашу коллекцию. Я, когда вернусь из армии, буду еще играть в солдатиков...

Ленинградская область, г. Порхов, п/я 35/2/41

 

24.VI.1941

Г. Н. Кабанову**

...Не буду много писать о своём взгляде на происходящее. Ты знаешь, каким он [взгляд] был раньше. Таким он остался и теперь. Сейчас я чувствую необыкновенный прилив сил, и, несмотря на то, что вторые сутки не выпускаю рычагов из рук, я бодр и готов ехать хоть до самого Берлина. Гитлер точно разыгрывает ту программу, которую наметил в своей “белой книге” “Mein Kampf”. Но он уж хочет слишком много, слишком много он съел, и этим последним лакомым кусочком он подавится. После почти двухлетней войны пускаться в такую аферу больше, чем рискованно, и от нас зависит устроить Гитлеру то, что когда-то испытал Наполеон.

Ты, папа, можешь быть уверен в том, что сын твой честно выполнит свой долг и не спасует в минуту смертельной опасности...

Окрестности г. Луга

 

7.VII.1941

Дорогие мои родители!

...Вчера наша часть отошла в тыл на отдых.

Сам я в бою не участвовал, ибо машина опять подвела, но хорошо, что это случилось не на поле боя, а в 7-ми километрах от фронта.

Колька Корнеев участвовал в сражении, был в самом пекле. Его машину подбили, и он умудрился не только выйти из боя целым и невредимым, но и принести с собой раненого бойца. В общем, чувствовали себя неплохо и я, и он. Пока мы стояли и ремонтировались, нас частенько навещали немецкие бомбардировщики. А так как мы стояли среди чистого поля, где птице негде укрыться, то естественно, что господа фашисты нас пожаловали своим вниманием. Бомб они на одиночную машину не тратили, а из пулемета раза два обстреляли. Это все, конечно, ерунда. А вот когда мы отходили в тыл, то бомбили нас крепко. Один раз я находился в 50-ти метрах от разорвавшейся бомбы. Так что с меня воздухом сорвало шлем.

И как ни жутко лежать во время бомбежки, всё же нет-нет, а поднимаешь голову, чтобы посмотреть, куда летит бомба. Есть среди ребят много убитых и раненых, как в бою, так и от воздушных бомбардировок, но от последних пострадало мало, и только один человек ранен тяжело, осколками в голову и плечо.

Настроение у нас у всех тяжеловатое, но бодрое, горим желанием отомстить господам фашистам за погибших товарищей.

Машинка моя оправдывает себя полностью, и немецкие снаряды не берут броню вплоть до 152 м/м артиллерии, о противотанковых пушках и говорить нечего, они вреда приносят не больше, чем комары слону...

Окрестности г. Луга. 4 часа утра.

 

18.VII.1941

Дорогие родители!

...Наконец после полумесяца непрерывных боев наше подразделение ушло в глубокий тыл на отдых, пополнение и пр.

Жив, здоров, после всех передряг цел и невредим, если не считать не­большого осколка от снаряда, пробившего край уха, которое уже заживает.  Все друзья целы и невредимы, кроме Токмакова, который был переведен из нашего батальона в разведроту. Он погиб (или пропал без вести), пытаясь увести от немцев разбитую бронемашину.

Немцы суть вояки не страшные. Танки у них — сплошная дребедень, авиация больше сеет панику, чем приносит материальный успех, но артиллерия у них прекрасная, и она-то обеспечивает значительную долю того успеха, который они до сих пор имели.

Лен. обл., г. Слуцк-2, п/я 25/8

 

20.XI.1942

А. Д. Позднеевой

...Сейчас у нас затишье, снегопад, туман — не дают немецким солдатам летать, так что живем спокойно. Против нас стоит дивизия СС — “Мертвая голова” — публика довольно скверная. Но тем хуже для них.

 

24.XI.1942

А. Д. Позднеевой

...В землянке тепло, светло, топится печка, горит электрическая лампочка, уютно. Отдыхаем, вспоминаем мирное время, дом...

Перед моими глазами картина: утро выходного дня, стол накрыт в столовой, зеленая скатерть, шипит на окне электрический чайник, зеленый чайник уже готов и стоит на столе под “бабой”, рядом жмурится усатая мордочка Мурзика. Дверь открыта в детскую, оттуда через окно сноп солнечных лучей — так тепло, так хорошо, так уютно...

И злоба накипает в груди. За все, за все будут отвечать немцы, за разбитую семью, за сломанную жизнь, за мать. За отца, за брата, за сестру, за брошенный институт, за все, за все...

Я стискиваю зубы, у меня нет жалости, рука не дрогнет.

Я долго готовился и дорвался, теперь осталось заплатить по всем счетам, а оных накопилось много-много...

 

6.XII.1942

А. Д. Позднеевой

...Почти две недели ты не получала от меня писем. Эти две недели прошли в непрерывном наступлении и атаках, так что я не имел не только возможности приняться за письмо или открытку, но даже спал урывками полтора-два часа в сутки. Не высыхал, не согревался, кроме моментов стремительных атак, убийственной работы, или когда подвезут горячий обед и положенные в сутки 150—200 грамм водки.

В боях меня, право, охраняют твои молитвы, ибо как иначе объяснить то, что я свободно раза 4—5 проехал через минное поле, где взорвалось много машин, или то, что снаряд, разорвавшийся в танке, убивший артиллериста и ранивший командира, меня совсем не тронул, меня и моего соседа, эти явления я объяснить по-другому не могу. Право, здесь можно сделаться и фаталистом, и суеверным до крайности...

Я же сделался очень кровожадным, и каждый убитый фриц приводит меня в восторг. Надо сказать, что в боях я немного отличился, командир полка наградил меня медалью “За отвагу” и представил к высшей правительственной награде — ордену Ленина, свидетельство о награждении медалью у меня уже на руках, а что выйдет из второго — право, не знаю. Очень лестно было бы видеть Митьку с орденом Ленина на груди. Но на такое счастье надеяться очень сложное дело, нужны очень большие заслуги, а за собой я таковых пока не наблюдаю.

Сейчас мы много ремонтируемся, и я отчасти отдохну, высплюсь, просохну и буду писать тебе ежедневно по два письма...

P. S. Фрицы бегут, бросают пушки, обозы, барахло всякое, но и сопротивляются в некоторых местах довольно серьезно. Правда, эсэсовцам попало от нас крепко.

 

 

15.XII.1942

Н. Кабановой

Дорогая Натуська! Сейчас уже рассветает, на улице, т. е. в лесу, еще темно, идет снежок, слегка морозит. Я сижу в нашем доме, т. е. выкопана яма, сверху натянут брезент, поставлена печка, и с машины проведена электрическая лампочка. Было бы совсем тепло, светло и уютно, если бы не снег. Снег засыпает брезент, тает и уже в виде воды попадает внутрь нашего жилища. Издали слышатся какие-то оружейные выстрелы да частая оружейно-пулеметная стрельба. Чу, что это такое? “Фр-фр-фр-фр-ррр-пах!!” Да это немецкий миномет бьет наугад, куда попадет, наудачу, без прицела. Разные гости иногда к нам залетают. Иногда днем в ясную погоду прилетают “фрицы”, бросают бомбы... Меньше всего действует на печенку артилле-рийский снаряд. Он летит с небольшим шелестом-свистом и рвется с сухим звуком: “Б-бух!”

Интересно, когда под вечер находишься под обстрелом. Трассирующие светящиеся пули, снаряды, как змеи, большие и маленькие, чертят огненные хвосты на темном небе. Ракеты красные, зеленые, белые, синие радужно освещают небо, темный лес, деревни, поля. Снег становится то зеленоватым, то ярко-малиновым, то ослепительно белым: в этот момент на снегу свободно можно найти иголку.

Интересно для тебя, наверное, что я чувствую перед боем? Сижу в машине за рычагами, думаю обо всем, а сам незаметно наворачиваю за обе щеки американские свиные “консервы” для того, чтобы подкрепиться, или кусок хлеба с сахаром — наше главное лакомство, оно становится еще лучше, когда на привале есть возможность вскипятить чаю и поджарить хлеб на печурке.

В атаку ходим с громом и треском, тогда совсем не думается. Вперед — нажимаю стартер, даю полный газ, и машина, как зверь, вырывается с опушки леса, где была замаскирована в ожидании сигнала. Тогда самое неприятное — это своя пушка: “Бум-м”, врывается воздушная волна, бьет пламенем по глазам, и в ушах остается звенящий звук: “Бум-м”. Но вот выстрел, и опять то же впечатление. Так без конца, ибо мой командир бьет из пушки отчаянно.

“Фрицы” танков боятся, стоит лишь нам показаться, как они бросают позиции и начинают драпать, тогда их гнать очень приятно и азартно. Немного хуже, если у них есть артиллерия, тогда, стиснув зубы, упершись лбом в смотровой прибор, зажав в руках рычаги, я начинаю переменным курсом, чтобы сбить “гансу” прицел, вести машину, стараясь зайти пушке во фланг и задавить ее гусеницами. Таким образом я придавил уже 3 пушки. Четвертая, которую я атаковал, правда, подсунула нам снаряд, но мне удалось вывести подбитую машину из боя, а раненый командир на ходу сумел затушить начавшийся пожар. Сейчас мы уже отремонтировались и готовы снова ринуться в бой...

Твой брат Митя.

2512 пп

 

24.XII.1942

А. Д. Позднеевой

...Я немного пострадал и сейчас произвожу собственный текущий ремонт. Дело в том, что немцы снарядом подожгли машину, и мы едва унесли ноги. Я и радист получили легкие ожоги лица, у меня обгорели волосы, небольшие ожоги вокруг головы, как раз под шапкой, где были голые места на лбу, на ушах, на шее. Глаза, зрение, слух, а также аппетит в полном порядке. Настроение веселое. Сейчас я отдыхаю в полевом госпитале, врач здесь хороший, и ожоги мои подживают без всяких повязок. Я с наслаждением смотрюсь в зеркало, ибо стал красивее, чем был раньше. Скоро снова вступлю в строй, ибо я в остальном совсем здоров. Приняли меня кандидатом в члены ВКП(б)... есть приказ о награждении меня орденом “Красное Знамя”.

Полевой госпиталь

 

30.XII.1942

А. Д. Позднеевой

Левая сторона лба, шея, левое ухо уже поправились. Более тяжелые ожоги справа — лоб, правое ухо. Ночи без сна. Нельзя ходить на лыжах — не надеть шапку. Кормят хорошо, настроение бодрое. Есть задрипанный патефон и несколько побитых пластинок. Много читаю.

Полевой госпиталь

 

20.II.1943

А. Д. Позднеевой

Скоро месяц, как выписался из госпиталя, как раз накануне некоторых перемен... Нахожусь на выполнении некоторых задач, путешествуем [выма-рано цензурой] ...очень сблизился с помтехом — Михаилом Александровичем Ковалем — человеком в условиях армии очень редким, инженером-электриком, очень культурным, веселым, весьма порядочным. Во мне ведь тоже еще кое-что осталось от прошлого, не все улетучилось за последние 3,5 года.

Поселок Пено (Калининская область)

3723 пп

 

3.III.1943

Н. Кабановой

Ожоги зажили совершенно, и на днях я снова сажусь за рычаги. Мне присвоили звание мастера вождения, чем горжусь.

3723 пп

 

23.IV.1943

А. Д. Позднеевой

...Жизнь протекает спокойно, с маленькими волнениями — это порой прилетают “фрицы” и “гансы”, но к этому не привыкать...

33552а пп

 

25.IV.1943

А. Д. Позднеевой

...Здоров, долгое топтание на месте надоело. Но что же делать — изменить что-либо не в моих силах...

33552а пп

 

 

10.V.1943

А. Д. Позднеевой

Дорогая маманя! Передо мной томик избранных произведений Лермонтова — им я спасаюсь в последнее время. Жизнь течет по-прежнему, “и скушно и грустно”. И как-то непривычна такая спокойная и безмятежная жизнь, как у нас сейчас. Однако ни на минуту не забываешь, что ты лишь частица гигантской пружины, сжатой до крайности и готовой развернуться во всю мощь, чтобы нанести решающий удар.

33552a пп

 

19.V.1943

Н. Кабановой

...Вчера мне вручили орден Красной Звезды, а медаль “За отвагу” я получил месяц назад, еще в апреле, но писать о ней как-то не хотелось до тех пор, пока не получу ордена. Ты теперь можешь гордиться своим братом, только не очень, потому что вообще нос задирать не полагается.

33552а пп

 

7.VI.1943

Н. Кабановой

Как только я сумею к вам приехать, то первым делом засажу тебя за рояль и заставлю играть... Например, “Ноктюрн Шопена” (Es dur № 2) — он мне настолько запал в голову, что иногда, даже в жутком грохоте боя, мне слышится его нежный мотив! Видишь, я еще не совсем испортился и огрубел, и у меня еще от старого Мити кое-что осталось, что не успело выветриться за четыре года службы.

33552а пп

 

20.VI.1943

Н. Кабановой

Если ты читаешь “Комсомольскую правду”, то на 2-й странице этой газеты от 13 июня есть большая статья “Воинское товарищество”, и в эту статью попали и мы, грешные, всем экипажем.

33552а пп

22.VI.1943

А. Д. Позднеевой

Слушаю соловья да сам, как соловей, песенки насвистываю.

33552а пп

 

18.VII.1943

А. Д. Позднеевой

...Сейчас, после жарких боев, на нашем участке затишье, изредка оружейная или минометная перестрелка, а в основном спокойно. Да, с пятого по пятнадцатое работы хватало, и я с гордостью могу рапортовать вам, мои родные, что еще один орден Красной Звезды украсил мою грудь! Мои друзья Вовк и Косенко тоже получили “Звездочки”, — теперь наш экипаж — сплошь орденоносцы! Сейчас мы, по возможности, отдыхаем и готовим “Татьяну”* к новым встречам, а за этим дело не постоит, они — встречи — не за горами. Настроение хорошее, бодрое, состояние спокойное.

...Музыку слушаю иногда вечерами с “Таней” по радио, но тут возможности ограниченные, и это удовольствие надо экономить.

33552а пп

 

1.IX.1943

А. Д. Позднеевой

Жив, ранен, особенно страшного ничего нет. Объясняю: осколок ударил по правой щеке, сделал в ней дырку, перебил челюсть, выбил зубы (передние зубы целы). Осколка в тканях не оказалось — был на рентгене, так что извлекли мне битые зубы, наложили шины, стянули челюсти резиной и сказали, что так и было.

...Врачи сулят на процедуру выздоровления месяца два — это потому, что челюстные ранения всегда требуют длительного лечения...

...Здесь хорошо, кормят неплохо, ухаживают.

...На днях нас должны эвакуировать дальше в тыл, там будет, пожалуй, повеселее.

32428 пп

 

12.IX.1943

А. Д. Позднеевой

Приехали в Старый Оскол, но и это временное место пребывания... рана имеет хороший вид, начинает заживать... Попался в руки мне Тургенев — “Дворянское гнездо”, читаю с наслаждением.

Старый Оскол, п. я. 27

 

16.IX.1943

А. Д. Позднеевой

...Дни идут, месяцы, годы — вот уже двадцать два года исполнилось, четыре года подряд в армии, а кажется, что я только вчера кончил школу, и так хочется побывать в Ленинграде...

Старый Оскол, п. я. 27

 

20.IX.1943

А. Д. Позднеевой

...Читаю книгу, играю в шахматы, хожу гулять. Но скука все же адская. Что буду предпринимать дальше — не знаю, в свой полк, пожалуй, больше не попаду, хоть жаль мне его страшно.

Старый Оскол, п. я. 27

 

30.XI.1943

А. Д. Позднеевой

Вчера благополучно прибыл и обосновался в спецгоспитале для раненых моей классификации. Поездом ехали 9 дней...

Свердловск, эвакогоспиталь

 

19.XII.1943

А. Д. Позднеевой

Как это ни печально, должен тебя разочаровать: лечение мое подходит к концу — самое позднее через полмесяца я буду вновь годен к строю. На отпуск, конечно, рассчитывать не приходится, так как я ведь не в своей части, а пойду на формировку все начинать сначала. Значит, нам пока еще не судьба встретиться, придется подождать. Вот съезжу еще разок, еще разок стукнусь, а там можно будет планировать совершенно иначе.

Свердловск, эвакогоспиталь

 

5.II.1944

А. Д. Позднеевой

...Чувствую себя хорошо, рот открываться стал почти на три пальца. Понемногу занимаюсь: совершенствую теорию, специальность свою немного меняю с боевой на техническую. Работы, пожалуй, прибавится, но не в этом суть дела. Читаю сейчас “Иудейскую войну” Фейхтвангера. В кино посмотрел “Актрису”, “Два бойца” — просто исключительное впечатление оставляют обе, и вторая больше, чем первая.

Нижний Тагил

 

 

5.III.1944

А. Д. Позднеевой

...Вот уже три дня, как я сижу в Нижнем Тагиле...

Народ подобрался хороший, командование очень и очень приличное. Я ведь теперь не на танке буду ездить, а немного иначе, повыше, чем раньше был. Командир роты, помпотех, да и весь личный состав относятся ко мне хорошо...

Куда я попаду в дальнейшем, сейчас нельзя даже строить предположения, т.к. на сегодня нет никаких для этого данных...

Погода стоит исключительная, снег тает полным ходом. Тепло, лицо мое совершенно привыкло к морозу и ветру. Одели нас тепло, как полагается. Кормят тоже хорошо...

 

12.III.1944

А. Д. Позднеевой

Еду так быстро, как не ходит “Красная стрела”. В Тагиле навестил Борину мамашу — Пелагею Павловну*. Жаль, что не было времени зайти и проститься — слишком далеко она там живет от завода!

Работа новая мне нравится — люди относятся ко мне хорошо, с доверием.

С дороги, Юлино, TACCP

 

29.III.1944

А. Д. Позднеевой

...До свого полка все еще не доехал. Они так быстро, так безостановочно гонят немцев, что догнать их очень тяжело — едем, едем и все узнаем, что передовые части продвинулись вперед на 70, потом на 100, а потом на 150 км. Ты подумай, как гонят прочь! Немцы бегут по 100 км без боя, бросая технику, “тигров”, оставляя пленных. Местность здесь очень красивая — города небольшие, но очень аккуратные и чистенькие. Домики, кирхи, крепости — напоминают наши детские картонные игрушки для оловянных солдатиков.

Погода стоит холодноватая, с морозцем. Иногда идет снег, а потом пригреет солнышком, и тогда грязь будет непролазная...

33552 пп

 

31.III.1944

А. Д. Позднеевой

...Помнишь, я писал тебе с дороги, что я почти в своей части. Теперь я уже устроился. Чувствую себя хорошо, настроение бодрое.

Встретили меня очень радостно: ведь никто не знал и не подозревал, что я могу вернуться обратно в полк. Друзей встретил многих, но многих также не-досчитался. Многие из них после ранений попали в тыл, а вот Ванюшка Симаков — исключительно хороший парень — погиб, погиб очень глупо, пал жертвой несчастного случая, будучи в тылу, страшно жаль парня.

33552 пп

 

6.IV.1944

А. Д. Позднеевой

...Здоров, бодр, чувствую себя отлично. Неожиданная пурга, снежная метель сменилась весенней, по-настоящему весенней погодой.

Гонимы вешними лучами,

С окрестных гор уже снега

Сбежали мутными ручьями

 

в быстрые волны Днестра. Очень красивая окрестность, прекрасные пейзажи. Чистые. Подчас совсем нетронутые селенья совсем не вяжутся с грозными картинами войны.

33552 пп

12.IV.1944

А. Д. Позднеевой

Работы много, но работа интересная, связанная с частыми и дальними поездками. Третий или четвертый день стоит ясная, солнечная погода, очень тепло, и весело себя чувствуешь. А то не успели мы приехать, как здесь пошли неожиданные снежные метели, и местное население шутя утверждало, что это мы, русские, принесли с собой сюда и снег, и холод.

За последние две недели я так много повидал различных людей: так заметно отличаются друг от друга жизненные уклады нашей Украины от народов бывшей Польши и Румынии, что впечатление подчас бывает такое, будто в одну ночь проезжаешь не пять-десять километров, но пятьдесят и более, а ведь всего-то навсего переезжаешь старый рубеж, существовавший до 1939 года.

Я уже довольно сносно научился “балакать” по-украински и разбираться в польском языке. Но чаще всего в разговоре с поляками, особенно в городах, прибегаю к помощи немецкого языка, который здесь довольно прилично знают — во всяком случае, гораздо лучше меня. Правда, такая тренировка, как разговор с немецким пленным или с человеком, который никакой другой, более приличной человеку речи не знает, приносит довольно большую пользу, и раз от раза я все более уверенно вступаю в разговор. Все это, конечно, очень интересно и весьма полезно для будущего.

33552 пп

 

16.IV.1944

Н. Кабановой

Здесь, в одном городке, в разбитом снарядами доме наткнулся на прекрасный беккеровский рояль — и вспомнил тебя. До смерти обидно стало — ведь этот прекрасный инструмент все равно погибнет без всякой пользы.

33552 пп

 

25.IV.1944

Н. Кабановой

...На Западе уже видны снежные вершины Карпат... Жужелицы беспокоят довольно часто. Но вот наступила тишина, “самолеция”, закончив свой обычный визит, смотала удочки. Лишь вдалеке громыхает артиллерия да изредка рокочет наша красавица “катюша”. А то, право, можно было бы забыть про войну. Весна! В поле поют жаворонки и прочие пичужки, высоко в небе, соперничая с немецкими “мессершмиттами”, парят аисты — им-то и война нипочем!...

33552 пп

 

24.VIII.1944

А. Д. Позднеевой

...Кончается лето: уже цветут астры, поспевают сливы, груши, начинают желтеть листья у березы. Идет четвертый год войны, и на исходе пятый год моей службы. Как много пройдено за это время и как мало, в сущности, я изменился за истекший период. Проношусь медленно по дорогам, исхоженным за три года, и все это мне представляется сном, туманным и злым, очень злым. Но итоги еще рано подводить. Окончательно все уложится в сознании тогда, когда дома, на Мойке, 10, вечером, сидя за чашкой горячего чая, под музыку Чайковского можно будет спокойно заняться своими мыслями и привести в порядок тот ералаш, который образовался сейчас у меня в мозгу.

33552 пп

 

3.IX.1944

А. Д. Позднеевой

У меня по-прежнему все в порядке. Здоров, настроение хорошее. Опять “воюю”. Перечитал “Записки Пиквикского клуба” и все прочее, что подворачивается под руку. Так что, как видишь, за судьбу мою пока беспокоиться не приходится. Когда над головой моей вновь засвистят снаряды, я обязательно напишу. Теперь ты уже знаешь, что я немного повоевал, всего дней десять, не больше... Сейчас все разбросанные группы собираются вместе, возвращаются раненые из госпиталей...

33552 пп

 

6.ХII.1944

Н. Кабановой

...Книжки мои береги — я еще надеюсь ими пользоваться. Солдатиков тоже сохрани — ведь это самая большая память о папе. Это наши дети когда-нибудь будут играть и вспоминать деда, которого никогда не увидят... Как твое пианино? В каком оно состоянии? О мебели и гардеробе не тужите, все будет, дай только разделаться с немцами — тогда все пойдет как по маслу...

Сижу в закопченной землянке, пишу при свете самодельной лампы из артиллерийского стакана, топится печка, тепло и уютно. Скоро у нас будет работа, а пока все тихо и спокойно. Настроение хорошее.

33552 пп

 

12.XII.1944

Н. Кабановой

...Кстати, цел ли мой аквариум или погиб? Если нет, то наполни его, по возможности, снова веселым содержимым! Сейчас до Нового года еще очень и очень далеко, и кто знает, где нам придется встречать его — в Познани, в Кракове или Бреславле...

33552 пп

 

16.XII.1944

А. Д. Позднеевой

...Доволен, что вы получили все деньги, что я послал. Вчера пошла еще тысяча — то к Новому году... Ты зря беспокоишься о том, что я себя обижаю. Я не раз писал тебе, что на фронте деньги мало ценятся. А тем более здесь. Советских рублей нам на руки не высылают совсем — либо перевод, либо вклад на книжку. А злотых — определенный процент — уже домой не переведешь, надо тратить здесь, чего мне вполне хватает... сейчас как белка в колесе. Ждем событий.

33552 пп

 

17.XII.1944

Н. Кабановой

Вот нашли мы сегодня раненую птичку, величиной с сороку, ей кто-то перебил крыло. Ну и поселили в своей землянке. Сидит она, надулась и разговаривать не хочет. Хотим вылечить птичку, авось, что и выйдет.

33552 пп

 

17.I.1945

А. Д. Позднеевой

...Спешу сообщить, что я жив, воюю пока успешно, надеюсь, в дальнейшем будет то же. Немцам вчера дали хорошего перца. Погром учинили их обозникам. Всех тыловиков поднимали с постелей в кальсонах и утверждали, что это так и требуется.

33552 пп

 

25.I.1945

А. Д. Позднеевой

...Все более и более насыщено население немцами. Работать становится труднее, но мы бодро двигаемся вперед. Все время думаю о вас, все время с вами, мои дорогие. Кланяюсь всем родным, друзьям и знакомым...

Пишите, мои дорогие, и обо мне не беспокойтесь. У меня все в порядке, по-старому.

Здоров и сыт. Крепко вас целую. Дмитрий.

Это письмо — последнее...

Жизнь после жизни

п/п 20612 Дмитрий Георгиевич Пепуров —

Анне Дмитриевне Позднеевой

20/V.1945

 

Многоуважаемая Анна Дмитриевна! Приношу глубокое извинение за запоздалое сообщение для Вас печальной вести. Но я не мог раньше это сделать ввиду того, что у меня была еще надежда на сохранение жизни Вашего любимого сына, а моего лучшего друга.

Я до сего времени не могу мириться с тем, что среди нас нет больше друга и боевого товарища Димы Кабанова.

Он погиб в р-не г. Раковиц Познанского воеводства в Польше при следовании в тыл полка, имея легкое ранение. Большая группа немцев, оставшихся в тылу наших войск, вышла из леса и начала стрелять, и в неравном бою Дима и другие офицеры и солдаты погибли.

8-го апреля я был в полку, где служил с Димой более полутора лет, и говорил с очевидцами этой трагической картины.

Я сам ленинградец, и для меня небезразлична утрата лучших ленинградцев.

До июля 1943 года был на Ленинградском фронте, а в июле попал на Курско-Белгородскую дугу, и с тех пор мы с Димой делили все наши невзгоды суровой солдатской жизни.

Очень жалко, что ему не пришлось быть в Берлине, а главное, не увидеть конца войны.

Если Вас не затруднит, то прошу ответить по адресу: полевая почта 41474, Пепурову Дмитрию Георгиевичу. Пишите, буду очень рад и благодарен получить весточку из родного Ленинграда.

С приветом Д. Г. Пепуров.

 

Нижний Тагил 2, Свердловской области, М. Краснокаменская, 27

Шкабара Пелагия Павловна — Позднеевой А. Д.

19.V.1945

Здравствуйте, моя дорогая соотечественница! Шлю Вам свой сердечный привет и искреннее соболезнование по поводу Вашей тяжелой утраты. (Извините, я не знаю Вашего имени и отчества.) Передо мной открытка от Димы с фронта с Вашим адресом, но там не написал он Вашего имени и отчества. Ваш сын Дима был у нас в Тагиле после госпитального лечения в Свердловске, а пишу Вам я, такая же несчастная мать, как и Вы.

В эти тяжелые для меня дни мне хочется писать Вам, чтобы не чувствовать себя так жутко одинокой... Вы в Ленинграде, а я на Урале, но мы с Вами страшно родные. Наши дорогие сыночки — Ваш Дима и мой Боря — были больше, чем родные братья, сколько вместе они пережили за годы Отечественной войны, и увы! — обоим не суждено праздновать день Победы.

Моего Борю убили под Кенигсбергом ровно за месяц до дня Победы, в 10 часов утра 8-го апреля. А 6-го апреля он писал мне с глубокой скорбью, что получил письмо от героя Отечественной войны Котова, который сообщил Боре, что Дима, уже будучи раненым, в танке с ранеными же ехал в госпиталь, и злодеи-фашисты всех их загубили.

20/V

Дорогая Анна Дмитриевна, вчера я начала писать Вам это письмо, но не могла дальше продолжать... А вечером, перебирая письма, нашла среди них записочку, которую Дима написал мне, когда был у меня, в этой записке Ваш адрес в Ташкенте и Ваше имя и отчество. Дорогая Анна Дмитриевна, жду от Вас ответ, напишите, когда погиб Дима? Где Ваш старший сын, о котором мне Дима писал, что он нашелся? Шлю сердечный материнский привет Вашей дочери.

Желаю Вам здоровья, держитесь твердо, помните, что таких матерей, как мы с Вами, очень много. А ведь мой Боря только 9-го февраля уехал от нас из Тагила, после окончания офицерской школы он приезжал сюда за танками и прямо отсюда уехал на 3-й Белорусский фронт. До свидания, глубоко уважающая Вас Шкабара Пелагия Павловна.

 

п/п 33552

Леонид Полторак — Наташе Кабановой

20.IV.1945.

 

Сестренка дорогого друга! Простите, что пишет Вам неизвестный, но жгучая боль о потерянном друге заставляет сделать это. Я знаю, Вы давно не видели Митю, и о его последних годах я немного хочу рассказать. Мы были друзья. Настоящие друзья. Вместе прошли и горечь отступления, вместе вкусили и радость побед. Я знаю его еще по 41 г. в Торжке. Потом мы расстались, и вот судьба вновь соединила нас. В далеких горных ущельях Карпат, за бурным Днестром в 44 г. мы встретились. Дима был бесконечно рад, что вновь попал в ту самую бригаду, где его тяжело ранило на Курской дуге, где его так все, знавшие его, любили. Он обладал большой душой! Был чутким и отзывчивым. Он слишком все понимал и знал, и от пошлости и лицемерия он сильно страдал. Поэтому он был строг в выборе друзей и товарищей, но он не только смотрел. Нет, это был боец! Боец нашей большевистской партии, и он страстно, больше нас боролся за наше дело, за культуру и чистоту.

А как знал и любил он свою специальность! За рычагами танков он сделал десятки тысяч километров! Сколько пришлось перенести! Долго говорить. Но никогда Димка не терял присутствия духа и свой облик. Сколько радости доставляли ему Ваши письма. Мы все знали друг о друге. Помню, когда он получил Ваше первое письмо, то у него был праздник! И мы были рады за друга! А когда он получил фотографию, он кричал от радости и гордости. Он очень гордился своим братом Виктором, ведь он так любил всех вас. Да, горько, страшно тяжело. Не нужно слез! За дорогого Димку мы славно поработали, что ж, и еще дадим! Я запоздал с этим “писанием”, простите, такова наша житуха. Вам, должно быть, уже сообщили о нем. А история такова. В Польше, при выходе к Одеру, при бомбежке он был легко ранен в ногу. Его повезли в тыл. Но по пути они натолкнулись на выходившую из окружения большую группу немцев. И он погиб. Это было в конце марта, в двадцатых числах (точно не помню).

Мы послали маленькую посылку, поймите ее как знак нашей памяти о Димке.

Я знаю, как Вам тяжело будет это читать, но думаю, что этим хоть немного подбодрю Вас. Ведь Ваш брат был таким мужественным и крепким, и память о нем поможет преодолеть это великое горе.

А я, грешный, был ранен под Гдыней, и сейчас лежу в госпитале, но скоро опять...

Желаю здоровья и счастья. С искренним дружественным приветом — Леня Полторак.

 

п/п 33552

Леонид Полторак — Анне Дмитриевне Позднеевой

Берлин

29.V.1945

Анна Дмитриевна! Ваше письмо получил. Признаюсь, мне очень больно писать Вам. Но я Вас убедительно прошу быть такими же мужественными и стойкими, как Ваш Митя, и своей материнской выдержкой Bы будете достойны своего замечательного сына. Не хочу я Вас успокаивать, понимаю Ваше горе, но, простите меня, я не мог не написать. И постараюсь свой долг друга перед памятью о нем выполнить. Только Вы будьте благоразумны и пощадите себя во имя оставшихся детей. Это моя просьба, очень настоятельная, иначе я не могу писать.

Когда погиб Дима, меня не было, я был далеко. Это было в Польше, 300 км зап. г. Познань, г. Горунь, 26 января 1945 г. Его видел один ст. л-т, который был ранен и притворился мертвым, и тем самым остался жив. Обстановка была такова, что никто из друзей и вообще из нашей части его не сумел похоронить. Когда я Вам пишу эти горькие слова, то так мучает совесть из-за невыполненного долга, и мне очень больно и жалко Вас. Не нужно слез! Прошу Вас! Ведь Вы просили написать все. Он, конечно, похоронен, но могилу его очень трудно найти, и Вы лучше не думайте о своих намерениях. Ведь это была жестокая война...

Я приехал, и мне рассказали ребята о потере друга. Сразу написать я не мог, т. к. начались сильные бои. И только в госпитале нашлось время.

Посылаю Вам справку о его наградах. Орден Отечественной войны II степ., которым он был награжден за последние бои, должен быть Вам вручен, документы на это уже отосланы куда следует. Остальные награды не высылаются. Его вкладная книжка с завещанием на Ваше имя отправлена в Госбанк, чтобы Вы могли получить вклад. Только попрошу Вас написать письмо на имя начальника полевой части № 1775, по адресу: полев. почта 28666-Э с требо­ванием об ускорении перевода его вклада в Ленинград на Ваше имя.

Посылаю Вам квитанцию на посылку, которую послали раньше. Что там, не знаю. Ее отправили, когда я был в госпитале. А вчера мы отправили еще посылку. Только прошу — не взыщите! Т. к. я недавно приехал и сам ничего не имею. Но долг требует помочь Вам, поэтому “чем богаты, тем и рады”.

А вещей у Димы не было. И вообще у танкистов (только настоящих) их не бывает, они пропадают в боях, поэтому мы никогда (из огромного опыта) ничего не запасали, и, к сожалению, Вас порадовать нечем. Если нам удастся перевести немецкие марки, то мы сделаем небольшой перевод Вам в русских деньгах…

Ваше письмо на имя Першуткина И. В. я видел. Он погиб на второй день наступления, за Вислой. Митя последнее время работал танкотехником, хотя был старшиной, а Першуткин был его начальником. Митя мастерски водил танк и считался лучшим водителем, а потом и техником.

В память о нем осталась одна фотокарточка (такая, наверное, есть и у Вас) — вот и все, а были мы с ним 1,5 года.

А насчет приезда — трудно сказать. Когда вырвусь в гражданку? Во всяком случае я постараюсь увидеть Вас, тем более, что Москва недалеко от Ленинграда.

Желаю Вам сил и здоровья. С горячим дружеским рукопожатием, Леня.

 

п/п 33552 Леонид Полторак — Анне Дмитриевне Позднеевой

30.VI.1945

Трудно, дорогая Анна Дмитриевна, сказать, за что он награжден последним орденом. Его боевые будни были столь наполнены героическими делами. Помню, как в одном месте он эвакуировал с поля боя два подбитых наших танка, причем сильно подвергался бомбежке, обстрелу и т.п., но его ничто не остановило. Потом он всегда ехал на броне переднего танка. И вообще в сложных делах он был спокойным и выдержанным, и как бы он ни боялся опасности, ее он никогда не высказывал другим и всегда поддерживал боевой дух. Вот это-то и является правом на награду.

 

п/п 33552

Леонид Полторак — Анне Дмитриевне Позднеевой

25.VII.1945

...Вы спрашиваете о Мите. Да, я знал о его болезни желудка. Он иногда сильно страдал, особенно это было летом 1944 г., когда он начал получать Ваши письма в полку. Это началось у него приблизительно в конце 1941 г. Потом в госпитале он несколько подлечился, но не совсем.

Вы говорите — демобилизоваться! Не такой он был породы, чтобы в суровое время быть в стороне. Он не мог этого сделать, а был до конца в первых рядах. Поэтому и был дорог и ценим всеми...

 

 

 

“Свой портфель неси сама”

 

Не знаю, свойственно ли это всем людям, но у меня, когда я обращаюсь к своему далекому детству, в памяти возникает прежде всего солнце. Ослепительно яркое солнце заливает небольшую комнату, служившую нам с Митей детской. На фоне высокого, чистейшей и глубокой синевы неба сверкает в окне над крышами ближних домов витой бело-голубой купол Спаса-на-крови, увенчанный огромным золотым крестом, — это первое, что я видела, открывая глаза после сна.

Мы жили на набережной Мойки в доме № 10, соседствующем с домом, в котором умер Пушкин, и расположенном примерно в середине между зданием Капеллы, смотрящим на Дворцовую площадь у Певческого мостика, и царскими конюшнями за Конюшенной площадью, от которой начиналась Большая Конюшенная (улица Желябова).

Набережная Невы напротив Петропавловской крепости, Марсово поле, Летний сад, Михайловский, очень уютный и красивый, садик за Спасом-на-крови, Инженерный замок, Зимняя канавка, Дворцовая площадь — все это окружало нас с детства, все было исхожено вдоль и поперек.

Любопытно, что в моей памяти не сохранилось ни одного дождливого дня — это в Ленинграде! — очевидно, в дождь я просто находилась дома. Все окружавшие меня краски в детстве были необыкновенно яркими. Может быть, эта яркость восприятия просто является свойством детского зрения, потому что с годами краски значительно потускнели...

Наш дом петровской постройки представлял собой прямоугольник с двумя дворами, разделенными аркой, над которой на четвертом этаже располага­лась наша квартира № 21. Эту шестикомнатную квартиру с высокими, под 3,5 метра, потолками, огромными окнами и стенами в три кирпича, — в 1920 году занял мой отец вскоре после женитьбы. На моей памяти наша семья жила уже только в трех комнатах: в большой, тридцатиметровой, жили родители, две других — детская и столовая. Наши комнаты располагались в самой середине квартиры, имевшей с одного конца прихожую, с другого — кухню с туалетом. Естественно, что семья соседки, жившая рядом с прихожей, вынуждена была все время проходить через наши апартаменты — родительскую комнату и столовую. От первой пришлось перегородкой отделить небольшую часть в качестве коридора, столовая так и осталась проходной комнатой. В квартиру вели со двора две лестницы: парадная (в прихожую) и черная (в кухню). Мы почему-то пользовались исключительно черной, с высокими каменными ступенями, очень высокими, которые на поворотах закручивались винтом.

Наша семья состояла из пяти человек: отец, мать, мои братья Виктор и Митя и я. Еще у нас была домработница, которая спала в небольшой каморке возле кухни.

Брак родителей по старым временам представлял собой мезальянс. Отец — Григорий Никифорович Кабанов, главный бухгалтер большого военного завода, был сыном деревенского кустаря-картонажника и появился на свет в 1891 году в селе Яковское Тульской губернии. Наша мать, Анна Дмитриевна Позднеева, бухгалтер в Мариинском театре, родилась в 1899 году и была дочерью потомственного дворянина, ученого-востоковеда. Довольно скоро родители обнаружили серьезную несовместимость характеров и жизненных представлений и даже в 1934 году развелись. Собиравшийся съехать отец так и не осуществил своего намерения, так как не смог расстаться с детьми, занимавшими в его жизни огромное место. С нами отец проводил все свое свободное время: гулял, играл в разные игры, учил всякому мастерству, в особенности изготовлению переплетов, склеиванию разных коробочек и прочих поделок, т. е. тому, чему сам научился у собственного отца. Страстью отца были книги, в основном по военной истории, альбомы с изображением военного обмундирования, атласы российской эскадры военного флота и флотов других стран. Гуляя, мы неизменно останавливались возле книжных развалов, рассматривали книжки, и отец обязательно покупал по одной мне и Мите. Если мы оставались дома, то, как правило, играли в солдатиков. У отца была богатая коллекция (более трех тысяч) оловянных солдатиков, хранившихся в специально для этого склеенных коробочках. Нюрнбергские солдатики были очень красивы, они были одеты в мундиры — исторически точные, принадлежавшие самым различным странам и эпохам, поэтому мы разыгрывали вполне исторические сражения, чему способствовали соответствующие декорации и всяческие замки, башенки, укрепления и прочие предметы.

Мать никакого участия в наших забавах не принимала. С ней мы ходили куда-нибудь в гости, до неприличия причесанные и парадно одетые. Довольно часто гости собирались у нас, и тогда мы тоже сидели скованные и натянутые. Нас заставляли демонстрировать свои таланты — играть на фортепьяно, петь, читать стихи (мама любила показать товар лицом), а всего этого мы с Митей терпеть не могли, не говоря уже о Викторе, который никогда не был домашним ребенком.

Мальчишки однажды исхитрились поднять половицу дубового пола в столовой. Под ней — о, чудо! — обнаружилась огромная шашка (в нашей квартире, оказывается, когда-то был жандармский участок). В экстазе была порублена вся имевшаяся мягкая мебель, причем хорошо помню, что любимому папиному креслу непоправимый урон нанесла я, Бог знает как вообще поднявшая этот здоровенный предмет. Нет нужды комментировать реакцию родителей...

С детской комнатой граничила другая, в которой жила престарелая (из “бывших”) соседка Жанна Адамовна. Между комнатами была дверь, которую наглухо забили. В нишах двери с обеих сторон помещались одежные шкафы. Жанна Адамовна была одержима страхом, что ее ограбят, и потому на входной двери у неё было 12 замков. Чтобы запереть или открыть самый верхний, ей приходилось вставать на табуретку — непростое занятие в ее возрасте. И вот однажды, когда соседки не было дома, мальчикам пришла в голову идея выстрелить из точной бронзовой модели пушки времен 1812 года. Пушку начинили порохом, загнали в дуло идеально подошедший шарик от большого подшипника, приспособили длинный фитиль. Перед одежным шкафом поставили здоровенного оловянного солдатика советского производства. Мальчики оставили меня у открытой комнаты и велели пошире открыть рот, после чего подожгли фитиль. Раздался оглушительный взрыв, и все заволокло дымом. Когда он рассеялся, солдатика в комнате уже не было, зато была дыра в шкафу и в скрытой шкафом двери (проверили прутом). Вернувшаяся вечером Жанна Адамовна подняла жуткий визг: “В моей комнате были ваши мальчишки, они вскрыли все мои замки!” — и с победным видом протянула ошеломленным родителям оловянную ногу. И ничто не могло разубедить ее в том, что никто в ее комнату не входил.

Однако Митя, этот воинственный мальчик, был самым преданным, самым нежным братом, именно он был моим настоящим воспитателем. Он разбирал со мной мои проступки, анализировал их и ни единого раза не повысил на меня голоса. Митя вообще говорил негромко и всегда был в ровном благо­желательном расположении духа. Он был хрупким на вид, худеньким, малень­кого роста. Он у мамы тяжело рождался на свет (был голодный 1921 год), ему даже надевали на череп какой-то шлем: что-то было не в порядке с костями. Митя часто болел, переболел почти всеми детскими болезнями.

В школе Митя учился хорошо, но без особого интереса, предпочитая вкладывать душу в домашние занятия и увлечения, коих было довольно много, включая чтение. Кроме уже упомянутых рыбок, птички и черепахи это были гантели, бокс, солдатики и изготовление моделей кораблей царского военно-морского флота. Корабли и были настоящей Митиной страстью. Вместе с отцом (вспомним деда-картонажника!) модели изготавливались из картона с помощью столярного клея, туши, фольги, спичек, проволоки, ниток, морских флажков по образцам из роскошных старинных цветных альбомов с картинками и чер­тежами, которых у отца было много. Все свободное место на полках и шкафах было заставлено макетами-моделями кораблей российского и ино­странных флотов. Детское увлечение привело Митю в Кораблестроительный институт, куда он блестяще сдал вступительные экзамены, доказав, что его потенциал в школе абсолютно не был реализован. В Митином школьном аттестате сплошные четверки. Пятерки он имел только по немецкому языку и черчению. К сожалению, проучиться Мите довелось лишь два месяца, после чего он был призван в армию, а там началась война.

Так как я росла с двумя братьями, предпочитала мальчишеские игры, влезала на деревья, носилась с деревянной шашкой, стреляла из лука. Не помню, чтобы я когда-нибудь укачивала куклу. Мы все очень любили домашний театр, дореволюционную игру, где в огромном ящике лежали декорации — задники и кулисы, фигурки персонажей известных пьес. Ящик переворачивался вверх дном, в котором были отверстия для крепления декораций. Картонные фигурки держались на деревянном основании с длинными картонными полосками. Эти полоски просовывались под основание декораций, и сзади можно было их передвигать и за них говорить. Мы с Митей сочиняли и свои истории и разыгрывали их для родителей.

Митя был моим непременным провожатым. Он водил меня к препода­вательнице немецкого языка. Мы довольно далеко (Марта Даниловна жила на Пантелеймоновской) шли пешком мимо Марсова поля и Летнего сада, останавливаясь иногда у мороженщицы, где Митя съедал маленький кружочек между вафлями, на которых были разные имена. Вафли доставались мне. Иногда, на обратном пути, Митя поил меня любимой газированной водой. С третьего класса я перевелась в музыкальную школу-десятилетку при консер­ватории за Мариинским театром в Матвеевском переулке. Поскольку занятия заканчивались в 8 часов вечера, когда было уже темно, за мной непременно приезжал Митя и стоял в гардеробе в сторонке — единственная маленькая худенькая фигурка среди ожидавших своих одаренных чад дородных и разодетых мам и бабушек. Я неизменно кидалась ему на шею, так я была рада его видеть. Домой предписывалось матерью идти пешком (“Ната мало гуляет”). Частенько по дороге я капризничала, прося его взять мой довольно тяжелый портфель, но Митя в этом вопросе был совершенно непреклонен. Это был принцип — “свой портфель неси сама”. Это тоже было воспитание. Особенно мне запом­нились наши поздние возвращения в полной темноте: во время войны с финнами было затемнение. Было очень таинственно и немножко страшно.

Митю тоже пробовали учить музыке. Наша тетка Соня, пианистка, училась в консерватории. Она давала Мите первые уроки, ничего из этого не получилось, несмотря на то, что Митя очень любил музыку и, несомненно, обладал приличным слухом и хорошим ритмом. То ли терпения ему не хватало, то ли он не считал это мужским делом, но занятия “не пошли”. Потом мама и Соня обратили внимание на то, что я стала Митю поправлять, если он брал неверную ноту, напевая правильную или даже находя ее на клавиатуре. И моя судьба была решена, а Митю отпустили с миром.

У отца был огромный старинный граммофон и много пластинок — военные марши всех полков России и арии из знаменитых опер. Митя с удовольствием музыку слушал, ходил со мной на все наши школьные концерты, даже ходил со мной в Мариинский театр и в филармонию.

После того как Митя уехал служить в армии, я видела его еще несколько раз. Меня раза два брали с собой родители, когда ездили повидаться с ним в Павловск (Слуцк), где была Митина часть. Раза два-три он приезжал в более чем краткосрочный отпуск в Ленинград. И все. Далее — война, и письма, письма, письма... И постоянно сжатое сердце, которое отпускало только тогда, когда Митя попадал в госпиталь или находился в командировках в тылу.

В день, когда погиб Митя, 26 января 1945 года, у нас в ленинградском доме внезапно с пианино на пол упала его фотография. Рамка и стекло разлетелись вдребезги. Мать трясущимися губами сказала: “Всё, Митя не вернется!”. Я заорала на нее: “Замолчи!”. Но число это запомнила.

 

Наталия КАБАНОВА