Наталья ДАНИЛОВА

Ратники русской правды, где вы?

О повести Л. И. Бородина “Ушел отряд”. (Москва, 2004, № 7)

 

Входите тесными вратами, потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими; потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их.

 

Мф. 7:13—14.

 

Скоро мы отпразднуем шестьдесят лет нашей Великой Победы, и для любого болеющего душой за Отчизну человека естественны раздумья, к чему мы пришли и что в пути растеряли. Новая повесть Леонида Ивановича Бородина “Ушел отряд” посвящена Отечественной войне: жизни партизанского отряда в тылу врага. Но это лишь внешняя канва ее сюжета. Энергетика авторской мысли столь пламенна, что сквозь художественную ткань произведения просвечивают иные смыслы, проступают иные письмена: о нашем времени, о нас и нашей истории.

 

Рубеж тысячелетий — время наиболее катастрофичное по своему мироощущению: всё взрывается изнутри; и иллюзорное: всё становится подло обманчивым. Время требует от писателя действия, обращения к чистому публицистическому слову по принципу: “Не могу молчать. Иду на Вы”. Но время требует от писателя и титанического проявления личной духовной силы, вдохновенного художнического подвижничества в творческом поиске совершенной формы для воплощения наболевшего.

Художественный мир повести Бородина — это и вызов беспочвенной либеральной литературе, выстроенной в угоду чуждым европейским вкусам, разъедаемой недомолвками и пустой риторикой, негласными договорами по забалтыванию и умолчанию главного, вызов той литературе, которая служит не истине, а является словесной маскировкой фикции и лицемерным прикрытием интриг современной “политики” предательства национальных интересов.

Творческое миросозерцание писателя — видение предела возможного для зрения и понимания, видение противоположного, которое взрывает нормированное и нормативное пространство общих представлений о нашей жизни. Стиль “густонаселенной” прозы Бородина — воздвижение противо­стояний художественных образов, идейных противоположностей: “Одной стороны никогда не бывает, вторая обязательно где-нибудь сбоку”.

Две крайности (“правды” героев повести) в своем непосредственном или прямом соотношении, соприкосновении помогают писателю вывести суть вещей в зримость, проясненность, простоту явленности — ибо по кратчайшей прямой падает свет, по законам света построено наше видение мира, — и тогда неясное становится очевидным, а очевидное глубоким. Такие сложные и внутренне связующие отношения проясняют все страсти и все идеи, переживаемые героями. Воображение писателя, охватывая и мир и человека одновременно как некую общую живую систему образов, способно не только “разобраться про обе стороны”, увидеть “русскую правду” жизни, но и многое предвидеть: каков наш путь, куда идти — на Запад или на Восток?

“Сердце” повести, сфера ее внутреннего и глубинного смысла — прехо­дящее время и бездна вечности, воплощенная писателем в необыкно­венно емком символе: “Промерзшее болото холод источает в воздух... Хотя кто его знает, что свершается в болотной утробе, да и сама эта утроба — загадка природы. Почему везде твердь, а где-то смертельная, вязкая про­валь­ность, глубины которой никто не знает”.

В небольшом художественном пространстве повести Бородина “Ушел отряд” явлена зримая метафизическая карта русского мира в его прошлом и настоящем, и прогнозами на будущее — русская философия Истории с ее нравственным императивом — силы духа в преодолении зла.

Наше настоящее представлено Бородиным в печальной ретроспективе — как жизнь на оккупированной врагами территории, в состоянии латентной войны против нас, русского народа: “С первых дней войны против России!” — лейтмотив повести*. Война — одна на всех: “Война нынче не только отечест­венная. Но и гражданская”. Мы и не заметили, когда страна оказалась во вражеском окружении: “Окруженцы самых первых дней, они без паники в башках, потому что еще не все понять успели, как война эта самая пошла”. Яркая примета времени — валюта оккупантов: “деньгу гитлеровскую на тебе в лапу”.

Мы загнаны “в болотный тупик” Истории, где и застряли. Бег по болотам “окруженцев”-партизан — “пятками сверкали, пока в этих гнилых местах не оказались” — это наше бегство от своих традиций, от своих корней — от своей национальной державности. Отсюда и болотная беспочвенность современной жизни: “Но ступи — тут же провал выше колена, и звук такой мерзкий, будто бы собой довольный — чавк!”.

Образ поруганной Отчизны появляется в первых строках повести: “Осквер­ненный лес, как проказой, был поражен тишиной”. Дух времени распада — “вонища!”. “Будто бесхозную коровью ферму жидкий навоз затопил, — пишет Бородин, — прорвал ограду и растекся по территории в разных направлениях, — куда ни сунься, везде дерьмо смертельное. И преградой не стать — силы не равны”. Смердят зловонно подлость, ложь, предательство, трусость, подменившие благородство, честность, стойкость, мужество. Имя этой общественной болезни писатель дает, точнее не придумаешь, — “сучье вымя”, обширный гнойник, когда ни мази, ни припарки не помогают — весь организм, надышавшийся ядовитыми болотными испарениями времени, лечить надо.

Вот в этой исторической ситуации нам явлен некий “будто бы” парти­занский отряд (“сотня оборванцев”, “ничьи”, “сами себе хозяева”) в полном бездействии, когда “никто над душой не стоит и геройства не требует”, “и в бой пока некуда идти”. Характеристика Бородина нелицеприятна: “Без боя не отряд, а банда голодных голодранцев”. Писатель ставит больной вопрос времени: как с такими “ратниками” воевать за “народное дело”?

“А как может человек провериться, военный человек? — не в оправдание “партизанщины”, а по существу пишет Бородин. — Да только в бою. А если боев нет, но лишь позорное болотное сидение почти год... За год всякие превращения с человеком могут случиться, если он не проверяется”. Потому-то и “вошел в душу” командира партизанского отряда Кондрашова (как и любого приличного, совестливого человека нашего времени) неотступный стыд с тех пор, как “драпали от немцев и в страхе и в панике” и засели зимовать в заболотных деревнях по печкам.

Николай Сергеевич Кондрашов не только главный герой повести, но и жизненно положительный герой, что редкость для современной литературы. Он был избран командиром не потому, что кадровый (по званию лишь “старлей”), а “по старинному русскому обычаю”: “за рост, за кулачищи, за голос подобающий да за природную хмурость физиономии”. По “фиагностике” он из самых что ни есть пролетариев: “...силища в руках была наследственная ...ото всей его по мужской линии пролетарской родовы”; по материнской линии из крестьян: “Женщины же по третьему поколению из деревень краденные. Обычай”; но по комплекции — “кавалергард”. Отменная сила и мужественная породистость — внешние черты, необходимые для лидера.

Но “в нынешней нашей поганой обстановке”, считает Бородин, для командира “в самый раз” то, что Николай Сергеевич — “просто хороший человек”, редкий “промеж нас всяких”. (Среди нынешнего высшего эшелона власти редкость редкостная!)

Кто они — всякие? В повести представлен до боли знакомый точный срез нашего “гражданского” общества: капитан Никитин, заместитель командира, слетевший с военных верхов, с позорным ранением пониже спины; “ежата”, “десяток энкавэдэшников из напрочь разбитого батальона” во главе с политруком Валькой Зотовым, “молодые, сплошь идейные”, гибель своего отряда и всех командиров переживающие надсадно; “партийцы”, скрываю­щие перед лицом врага свои убеждения (“хрен с ними, какие партийцы в такой болотной дыре”); бывший зэк Ковальчук, пострадавший и за батьку Махно, и “за язык свой проклятый”, воюющий и за волю, и за правду; “мальчишки-полицаи”, возомнившие себя партизанами, на своих же односельчан чуть что вскидывающие винтовку, а “у самих пауки на рукавах”; староста Корнеев — “немецкий холуй”, из бывших владельцев усадьбы, скрытой в болотах “временем и хвоей”, приехавший сюда не мстить, а “дохнуть воздухом вотчины”...

Одно слово, неутешительный вывод Бородина: “Бардак!”, а не “граждан­ское” общество. И у каждого из них — “своя” правда, точнее, оправдание бездействия. Партизаны местному населению ситуацию объясняют, что “они — резерв Красной Армии, что они готовы и головы положить, как время придет, а придет оно скоро...”. Политрук Зотов врет, “как по бумажке читает”, что “мнение есть такое — вообще всю заболотную зону объявить партизанской территорией и восстановить здесь по новой советскую власть, а фашистам отрезать все подходы...”. Староста свою правду говорит, что “сверху — что на ладошке, один самолетик за час испепелит...”.

Этому громкоголосому “гражданскому” обществу противостоит в повести народ, для которого все эти борцы за народное дело, отсиживающиеся в “заболотье”, — “дармоеды”: “Народ бурчал. О чем бурчал, не понять. Но не в пользу”. У народа “своя” правда — выжить во вражеском окружении: “Отсекли нас немцы от району. Спички, соль, керосин, мука — где возьмешь теперь — тока у немцев. Вся деревня обоз ждет...”.

Еще один важный вопрос нашего “недюжного” времени поднимает в повести Бородин: как и чем выживает испокон века русский народ в экстремальных условиях нашей исторической действительности?

Директор школы Митрофаныч, которого в обеих деревнях уважают, продолжает учить детей: “В классах хором читали стихи Пушкина и Некрасова, а Митрофаныч рассказывал про походы Антанты и про товарища Сталина, всякий раз загонявшего Антанту в гроб”. Показательна в повести драмати­ческая история с портретами вождей в школе, когда директор заменил Ворошилова на Гитлера, с криком доказывая воинственным “полицайчикам”, что ему “плевать”, под чьими портретами учить детей, главное — учить добру.

Деревенская девка Зинаида (единственный добротно выписанный женский образ в повести), что “породы родильной” в полном соответствии с “тутошными” деревенскими запросами, но “рожей не вышла”, и потому замуж не берут, на войне нашла свое бабье счастье в образе партизанского командира и призвание “врачихи”: болезных и подраненных выхаживает, что детей малых.

Образ Зинаиды — олицетворение в повести на вид неприглядной и неприкаянной, многострадальной крестьянской России, родильной, кормя­щей и исцеляющей всех: “А рожа словно из одних мускулов — вся буграми. Это она так душой плачет, потому что глазами плакать не умеет”.

У жителей “нетипичной” деревни Заболотка* есть свой особо ценный дар природы: “Заболотный мед — он не как всякий. По легенде, где-то посредь болот, куда человеку путь заказан, поляны с дивными цветами, там-де пчелы и набираются особого нектару, отчего и вкус, запах местного меда особый, и не просто особый, но особо целительный”. Это самая загадочная по смыслу метафора в повести. Что это? Русская духовность, культура? Или что-то более существенное, чем уже столько лет экономически выживает наше государство? Нефть, газ и другие природные богатства? “Заболотный мед” — некая собирательная, вечная сущность русской жизни, на которой она зиждется, — и духовное, и материальное воплощение национальной идеи. В нем тайна столетнего умения мужика выживать. “Заболотный мед” помогает выжить деревне при любой власти, “договориться” и “смазать” ее: “А что им надо... Ну, мед первей прочего”.

Мнение “энкавэдэшников” о Заболотке однозначно — в их несозна-тельности (они хотят выжить, а не погибнуть!) причина наших поражений: “А сколько их, нетипичных, по всему Союзу... То-то немцы проперли до Москвы, будто по воздуху”. Для зама командира Никитина: “Типично кулацкая деревня. ... Нутро их антикоммунное чую, знаю. Мир мужика — его деревня, а что за ее пределами — ему все по... Чтоб коммунизм построить, с ним еще работа предстоит...”. По их логике, нет ничего зазорного в том, чтобы навести на деревню немца, напав на вражеский обоз, потому что “война, и времени для долгого разбора нету, ни у кого лишнего времени нету”.

Командир отряда Кондрашов — единственный, кто старается понять народ и его правду: “А деревня, что с ней будет?”. Вся напряженность повествования построена на его спорах с “чужими” правдами.

Один из главных оппонентов командира — его заместитель, капитан Никитин, красноречиво о себе сказавший: “Я раненый. И не только в задницу, хуже — в душу”. Автор дает ему “мертвенные” черты истового фанатика: “Вместо щек — впадины, нос торчком, губы, словно в полусудороге, как на ветру морозном”. Девиз капитана: “Делай свое дело и не оглядывайся, при напролом, если твое дело правое”. Смысл жизни он видит в войне, и не только с фашистами, а за правое дело: “А если не построим этот самый коммунизм, так, чтоб всему миру шило в глаз, тогда вся наша история российская к чертям собачьим. Смысл-то где...”. Да, Никитин “боевой”, но “злющий”: “Кого хошь шлепнет, если не по-военному...”. Поэтому столетнее умение мужика выживать для него — косность, а народ — “бараны”, которым необходимо “мозги прочистить”, чтобы били фашистов: “Ты сожженные деревни видел? А города, разваленные до кирпичей? А повешенных и расстрелянных? А русского солдата с автоматом с полным диском, чтоб руки вверх поднимал — такое ты видел? А сотню самолетов, на аэродромах разбомбленных, чтоб даже ни один взлететь не успел, — такое вообразить можешь?”. Горькая правда, но чья в том вина, народа ли?

У командира Кондрашова “на душе погано” от предложения Никитина напасть на вражеский обоз (тогда немцы пожгут деревню, приютившую партизан), а он ведь “не интеллигент какой-нибудь, понимает все вроде бы”; не нравится ему и ненависть капитана к мужикам: не приемлет он эту сторону “красной” правды. Но командир, тоже “порох понюхавший”, в душе пасует перед душевной яростью боевого капитана: “Войну все-таки выиграют такие, как капитан Никитин. Ну, то есть все вместе, конечно, но по-никитински!”. Но расстреливать деревенских ребят Кондрашов не даст! Потому что не может он “вторую сторону побоку, будто ее и вовсе нет”. И после гибели Никитина командир не зря подумает о нем, что он жил “одними чувствами” — ожесточения и ненависти, что он “жизнь чувствовал неправильно”.

Другой оппонент красного командира Кондрашова — староста Корнеев, потомок рода Ртищевых, бывший белогвардеец. Один из его пращуров был “истовым коммунистом” при царе Алексее Тишайшем: все богатство родовое спустил на благодеяния, “бездомных поселял, голодных кормил, обучал грамоте способных, а в вере православной сомнение имеющих еще и окормлял духовно в братстве, на ту потребу созданном”. Учинил он сущую коммуну, каковую и государь посещал с великим одобрением (какой славный парадокс истории в духе Карамзина!). Остатки усадьбы Ртищевых — двенадцать мраморных ступеней (по числу поколений этого рода) — сохранились, скрытые временем, хвоей да хворостом в заболотном лесу, к ним ведет тропа в обход деревни Тищевки (бывшей Ртищевки), здесь скрыт и потаенный путь из “заболотья”.

Здесь символически выражена возможность выхода России из истори­ческого тупика и его направление — на Восток. Писатель резко отделяет истинность русского пути в обретении реальной, твердой исторической почвы под ногами от примитивно умозрительного лжеевразийства (“энкавэдэшного”: “ежата” — “они все рожами на восток”).

Нынешний потомок славного русского рода Корнеев водит “шашни с немцами” — с врагами Отчизны. Он представлен в повести как последователь “белой” идеи атаманов Краснова и Шкуро: собирать казачьи полки и с немецкой помощью “освобождать Родину от большевистской заразы, а потом, дескать, и немцам под зад, и заживем любо-дорого в Единой и Неделимой”. Бородин утверждает, что эта сторона “белой” правды — навести на свой народ врагов и сражаться с ним во имя высшей идеи — неприемлема для русского патриота (как не принимают ее упомянутые в повести Деникин и “великий русский философ” Иван Ильин) и ничем не лучше комму­нисти­ческого фанатизма. Для фанатиков всех мастей русский народ — лишь “человеческий материал” для торжества идеи.

В спорах партизанского командира и фашистского старосты о народе (чей он?) и о войне (во имя кого и во имя чего?) отражена историческая полемика двух противостоящих сторон патриотизма — “белой” и “красной” правды. Писатель сталкивает их лицом к лицу, психологически точно констатируя дискомфорт подобной беседы, на равных, идеологических противников: “Пакостное чувство — будто на торце крыши стоишь и покачи­ваешься, равновесие сохраняя”.

Кондрашова раздражал Корнеев тем, что ненависти особой не вызывал, что силой приходилось подавлять в себе предательскую симпатию к “бело­гвардейцу и фашистскому прихвостню”. Какой разговор у коммуниста с предателем? Ведь для партизанского командира староста, который “лично со всей этой белогвардейской сволочью запросто”, — опасный враг, “недо­биток проклятый”. Но именно Корнеев указывает командиру партизан единственный и безопасный выход из болот, в обход немцев, на Восток — для воссоединения со “своими”.

Другой мучительный вопрос для Кондрашова: можно ли старосту-эмигранта русским считать, если он на другой стороне, когда “настоящие русские, то есть советские люди, без счету жизни теряют”. Двуличность позиции Корнеева неприемлема для его идеологического противника: “Вот вы себя, поди, большим умником считаете. И при немцах вы, и мы вас не трогаем... Как колобок”. В повести и отношение народа к старосте неоднозначно: вся деревня сперва на немецкого холуя смотрела исподлобья, но потом пригляделись, и не только притерпелись, но и зауважали: “хитрит с немцами, чтоб и их уважить, и своих в наготу и голодуху не вогнать — уметь надо, а еще и хотеть”.

Служба старосты Корнеева — его личное хотение и дело, “его” правда: “Да чтоб ушли вы отсюда к чертовой матери, чтобы духу вашего комму­низменного не было, чтоб пожил я здесь спокойно хоть какое-то время со своим народом, живым и мертвым. Мертвым, им все равно. А живые... То ли не чуете, что вы им здесь не нужны. Они обычные, они выжить хотят и право на то имеют. А вы рано или поздно наведете немцев и тогда опять гореть деревням...”.

Доводы старосты восстанавливают в душе Кондрашова порядок чувств, в душе возгорается ненависть, расставляющая все как бы по своим местам: “Заговариваетесь, господин фашистский староста! Во-первых, не ваш это народ, который живой. А наш советский, и пока вы там жировали на империалистические подачки, мы здесь с этим самым советским народом государство построили рабочих и крестьян... Здесь и болота, они тоже наши. А не ваши. Ничего тут вашего нет и не будет”. Для него коммунизм — это прогресс: “После зимы — весна, и никак иначе. Конечно, можно поднапрячься и с Северного полюса льдов натащить-натаскать, только зря, все равно растает. Но даже и без того, без коммунизма”. Его уверенность в незыблемости этой истины такова, что он уже испытывает презрение и жалость к “белогвардейскому недоумку”, а “это пошибче ненависти, это плюнуть и растереть”.

Коммунист и белогвардеец сходятся лишь в одном — что “на России Гитлер сломает себе шею”. Кондрашов свято верит, что на Востоке стоят “уже в готовности в клочья разметать по земле советской фашистскую нечисть непобедимые армии, дивизии и полки, потому что Сталин. Потому что иначе быть не может...”.

Но Корнеев видит “оборотную” сторону войны: как дорого нам эта победа обойдется, пока воевать научимся; что это не просто война Советского Союза с фашистской Германией, а последний и решительный бой с Мировым интернационалом, который и в будущем продолжит войну с нами: “...и вот тут я в вашей победе далеко не уверен”. Вот эти нехорошие “белогвардейские” думы и опасны для честного Кондрашова тем, что не раз вспомнятся и даже приснятся в кошмарном сне: как он попадает во время атаки в огромную воронку, пытается выползти из нее “до бесконечности” и, беспомощный и безоружный, “волком воет”. Страшная “греза” и предостережение писателя о нашем возможном будущем!

Потому-то и “чуют” опасного врага в Корнееве и Никитин с “ежатами”, вопреки приказу командира убивающие старосту и его верного слугу Пахомова, “посмертно сагитировав” их кровью: “Пришел беляк белым, а теперь вот лежит сплошь красный”. В момент убийства никто не слышит Кондрашова, никто не желает быть справедливым — весь отряд, как хмельной от крови уже безоружного и потому неопасного и беззащитного врага, неистовствует в своем ожесточении и злобе, “распатронив” себя перед лицом более страшного врага, который им непременно встретится в пути.

А ведь еще совсем недавно, когда приняли решение о выходе из болот и все встали в строй, где они все “уже совсем другие” — “хорошие люди” и “надежные все”; когда их “ура” прозвучало посреди болот, впервые прозвучало, хорошо озвучив до того безмолвный и неживой приболотный лес, попав в унисон с “вертикальной” весной в природе. Они все являли собой, пусть и на время (благодаря писательскому воображению), образ истинных ратников русской правды, “строевой породы”, с “вечным напряжением” в груди, “чтоб стоять прямо и направление к небу не терять, но тянуться к ближайшей звезде, сколь по породе отпущено”.

Но начались “вечные игры” человеческого духа — “кто кого”, ослабло духовное напряжение, и почти утрачено верное направление, не уловить командиру настроение людей — в таком смятении, выстроившись в цепочку, и уходит отряд на Восток, но что его ждет — одному Богу ведомо.

Война, опасность, конфликт и мир, покой, переходящий в застой, — вот пространство, в котором разворачиваются идейные противостояния повести “Ушел отряд”. Может быть, духовная борьба более желанна, чем покой? Борьба дает возможность осуществляться конфликту противоположного, очищает и поддерживает в нации чувство возвышенного. Любовь же к покою — это постепенное угасание. Когда-то общий канон в СССР мерился жертвой и подвигом, на Руси — праведностью. Главный вопрос к герою, публичному человеку, был: “Чем он пожертвует ради общего дела?”. Но в застойное время исчезло это чувство риска и опасности в отстаивании правды, “правильное” более не требовало жертв, стало некой культурной абстракцией, набором идей. Общество прекрасно обходилось без исключительных людей и деятельности ума, заснуло. Из арены борьбы общество мутировало в сферу “благополучия”. Частное бытие все более отстраняется от общего, обособляется, уходит в “молчание”, в “сон”. Пора проснуться от болотной спячки и осознать, что мы живем в состоянии войны, когда необходимы совсем иные принципы жизни и поступки. “И война, как понимаю, не зря она, — пишет Бородин не столько о уже нашем прошлом, сколько о современности. — После нее что-то вычиститься должно, все лишнее, что без войны, знать, никак само по себе не расчистится... Нынешняя война от прежних особая”.

Наступит ли момент истины — всеобщего прояснения национального самосознания как единого духовного пространства, где правит единый ценностный канон, где норма — русская правда?.. Или наш русский мир останется прозябать в смуте и безвременье, подобно бесплодной земле, в той самой современности, которая есть только производное смертности и времени? Среди всеобщего кризиса лишнего времени у нас нет, надо действовать. Ратники русской правды, где вы?