К 60-летию Великой Победы

 

СЕРГЕЙ  ВИКУЛОВ 

Сын “вдовьего полка”

 

Евгений Иванович Носов — в ту пору член редколлегии журнала “Наш современник”, видя мои, главного редактора, затруднения с подбором литсотрудника для отдела поэзии, сказал мне:

— Возьми Лёшу Шитикова. Талантливый парень. Я занимаюсь с ним уже несколько лет и вижу: растет... А характер какой! Воспитанник “вдовьего полка”, а это много значит. Он как раз в Подмосковье переехал, в Одинцово, чтобы поближе к литературному цеху быть...

Ну как было не прислушаться к совету такого человека, как Евгений Иванович Носов, — одного из самых надёжных соратников по журналу “Наш современник”, искренне желавшему успехов ему в завоевании авторитета среди писателей и признания среди читателей. Взял. И не пожалел.

Алексей появился на свет 5 ноября 1939 года в семье рядового колхозника Федосея Никаноровича Шитикова. Едва научился произносить слово “мама”, узнавать в лицо отца, грянула война. Великая война, какой на Земле ещё не бывало. А на великую войну и войско нужно было великое. Поэтому ни об отсрочке призыва, ни об альтернативной службе, чего добиваются нынешние призывники, для многодетного Федосея Шитикова в райвоенкомате не было даже и речи. Встал в строй вместе со всеми мужиками, осталась Дарья Лазаревна одна со звонкоголосой малышнёй, к которой вот-вот должен был присоединиться (и Федосей знал об этом) ещё один голосок...

Не боялись деревенские бабы рожать детей в те годы. А чего было бояться-то? Хлебушка, хоть и по трудодням, хватало; младших в яслях да в детских садах няньки пасли; старшие в школу бегали, в техникумах, в ФЗО учились; худо-бедно, а все одетые и обутые. Налаживалась жизнь, одним словом, а дальше сулилась стать и ещё лучше.

Но... война!

К лету 1943 года, когда Алёшке шёл четвёртый год, фронт докатился уже до курской земли и на какое-то время замер, затаился в виде Орловско-Курской дуги, оставив родное Алёшкино село Становое на другой, занятой немцами стороне.

 

Поразительна детская память — это замечено уже давно. Сделал такое открытие и молодой стихотворец: только взялся за перо — вот она, вся к его услугам, в мельчайших подробностях, в красках и звуках, память не только головы, но и сердца:

“Ничего, ничего не забыто, / Всё запомнил, хоть был мелюзгой: / Мать стирает бинты... аж корыто / Багровело от крови людской... / Как бинты мы потом относили / На заставленный койками двор, / Где солдаты, от ран обессилев, / Бились, бредили, звали сестёр, / Скрежетали зубами, срывали / С тел повязки, хрипели: “Воды-ы-ы!”

Страшно было мальчишескими глазами смотреть на мучения умиравших от ран солдат...

А ещё страшнее — уже после изгнания немцев — идти “на дело” самому — воровать со скудной колхозной нивы колоски... “Заползёшь в пшеницу с тыла — / И стрижёшь, стрижёшь... / Мать кутью потом варила, / Унимая дрожь”. Понимала, на мине мог подорваться её воробышек, как это случилось с дружком его — Петькой... Прошли годы и годы, а перед глазами всё стояла жуткая та картина: “Вёз он дровишки на санках — / Мины не смог миновать. / Как на кровавых останках / Билась тогда его мать!..” А ведь Петька звал и его в ту “ходку” за дровами.

А морозы всё крепчали. А с ними, вдобавок к голоду, прибавлялся ещё и холод: “Поостыла давно уже печь. / Под попонкою холодно стало. / Можно было б коптилку зажечь — / Прячет мать и кремень, и кресало”.

Однажды довелось-таки ему и всей его ровне — сплошь безотцовщине — увидеть врага поверженным и пережить великое ликование, на какое только детская душа и способна:

 

Проводят вдоль деревни под конвоем

Фашистов, взятых нашими в полон.

Почуяв вражий дух, дворняжки с воем

Бросаются на них со всех сторон.

 

В шинелишках, с укутанными лбами —

Видать, февраль пробрал их до костей —

Они ползут устало и губами

Хватают снег со скрюченных горстей.

 

— В расход бы всех — ни дна им, ни покрышки! —

Ворчит мой дядя, волоча протез.

— Тра-та-та-та! — татакают мальчишки,

Как ружья, палки взяв наперевес.

 

Сбежав с крыльца, в фашистов лёд кидаю.

Кричит конвойный: “Мать, уйми мальца!”

Но лишь одно в тот миг я понимаю:

Они убили моего отца...

 

Убили!.. Как легко выкрикнуть страшное это слово, но как трудно поверить в него. Особенно мальчишке, которому самой ещё совсем-совсем недолгой жизнью определено верить в чудеса, в сказку с благополучным концом. Память сердца сохранила Алексею это чувство, и он с щемящей болью передал его нам в стихотворении “После Победы”:

 

С утра свои землянки покидая,

На большаке мы стайкой собирались

И ждали возвращения отцов.

 

Не веря в то, что без вести пропал он,

Я ждал отца. Его я видел в каждом,

Но всё меня никто не узнавал.

 

И вот однажды захлебнулось сердце:

Меня солдат хромой, но сильный-сильный

В степное небо на руки поднял.

 

Но он меня не целовал, а только

Легко прижал к щеке своей небритой —

И понял я, что это не отец...

 

Я до землянок проводил солдата —

Его там бабы, плача, окружили...

А я вернулся снова к большаку.

 

Таким запомнился конец войны Алёшке. Трагичен был её исход для каждой семьи села Станового, но для Алёшкиной — особенно. Погиб не только отец. “Под огнём великим” полегла “вся родня”. “Брат лишь старший из боёв / Выполз инвалидом”. Правда, осталась жива ещё сестра, но ей, как и матери, выпала доля “В послевоенной поре / тягловой лошадью быть”. Вместе с вдовами-солдатками она целыми днями в поле. Ладно бы только тяжело — так нет, ещё и заботно: дома коровёнка недоёная... Пришлось Алёшке управ­ляться с Зорькой самому...

Став взрослым, с грустью, но одновременно с улыбкой, вспомнил поэт, как нелегко далось ему это дело.

 

Не раз я рядом отирался,

Когда доила Зорьку мать,

А сам вот сел — и растерялся:

С какой же титьки начинать?

Тихонько взял одну щепоткой,

Но только дёрнул — дзыньк ведро!

И тут же — хлысть! — по шее плёткой,

Я — плюх — на локоть и бедро.

 

Память хранила так много из кровавых военных и страдных послевоенных лет, что тревожился: хватит ли жизни рассказать обо всём. А рассказать нужно было обязательно: сердце повелевало. Ведь что ни эпизод из той жизни — то подвиг, что ни человек — то характер...

Характер матери, например, олицетворявшей собою великих тружениц и терпеливиц — деревенских женщин, солдатских вдов: “И до сих пор, и до сих пор / Дрожат у нас сердца, / Когда заводит разговор / Мать с пиджаком отца”. Проходили годы, а избыть до конца эту муку-печаль она так и не могла. Поэт для передачи её нашёл очень выразительный образ: “Ты была молодою: / Если хор запевал, / Голос твой золотою / Ниткой песню сшивал. / А пришла вдовья доля — / И погасли уста: / Чёрной ниткою в хоре / Грустный голос твой стал”.

Чем ещё запомнился Алёшке конец войны и первые послевоенные годы? Больше всего вот этим: фронтовики и вдовы вместе пьют водку и плачут. Это было то самое состояние людей деревни, которое выразил в своём стихотворении-шедевре Михаил Исаковский:

 

...Вздохнул солдат, ремень поправил,

Достал мешок походный свой,

Бутылку горькую поставил

На серый камень гробовой.

 

— Не упрекай меня, Прасковья,

Что я пришёл к тебе такой.

Хотел я выпить за здоровье,

А вышло пить за упокой...

 

Сколько их было, таких солдат, у которых “враги сожгли родную хату, / убили всю его семью”. Боюсь мерять цифрами, просто скажу: много... Много, особенно на курской земле. Лёшка видел это своими глазами. Но больше всё-таки было хат уцелевших — Россия велика, — и живы были в них Прасковьи. Не дождавшись мужей с войны, они продолжали ломить на полях и фермах и... пить, при случае, “вино с печалью пополам”. Детским серд­чишком Алёшка понимал этих людей и оправдывал... Но повзрослев... Повзрос­лев, вместе с матерью недоумевал и даже страдал, видя, что питие “за здоровье и за упокой” слишком затянулось...

Враги России, внешние и внутренние, начав “перестройку” с “борьбы” с пьянством и увидев, что трезвая часть народа с надеждой и верой активно включилась в эту “борьбу” (кривая потребления алкоголя уверенно пошла вниз), не на шутку испугались и тут же, не боясь разоблачений, сбросили маски “борцов” и распахнули все шлюзы, перегораживавшие алкогольные каналы и реки.

Началось генеральное сражение “холодной войны” — сражение против русского народа, “самого непокорного”, как объявил Аллен Даллес, народа на земле.

И не было преувеличения в его словах. Вторая мировая окончательно убедила всех даллесов в том, что армадами танков и самолётов народ этот покорить невозможно: видя врага в лицо, он сражается до конца. И побеждает, несмотря ни на какие жертвы. Испытывая страх перед ним, они втайне восхищались им: народ-гигант! народ-богатырь! народ-чудовище! (у страха глаза велики). Пока он существует, да ещё в полном здравии, о мировом господстве — их вожделенной цели — не может быть и речи.

Внимательно отслеживая поведение богатыря после войны, они пришли к выводу, что есть-таки и у него своя “ахиллесова пята” — склонность к пьянству.

Русская пословица утверждает: “Пьяный проспится, дурак никогда”. Всё правильно: проспится пьяный, а не пьяница. Пьяница же (пословица подчёр­кивает: пьяный и пьяница — не одно и то же) только проснётся;  проснётся, чтобы опохмелиться, а опохмелившись, напиться. Состояние — физическое, психическое, нравственное, в котором пребывает постоянно пьяница, Шити­ков называет “стеклянной тюрьмой”.

С ненавистью обращается поэт к “смотрителю” этой “тюрьмы” — Зелёному Змию:

Зелёный Змий, ты рьяно расправлялся

И с теми, кто свинцу не поддавался.

Себе пришлёпнув звёзды на погоны,

В “тюрьме стеклянной” сжёг ты миллионы

Людских судеб...

 

...А как складываются судьбы тех, которые в “стеклянную тюрьму” пока не попали, которые пьют, как им кажется, в меру и в “трагический исход” не верят? Да почти так же. Разница только в том, кому сколько потянуть удалось. Об этом стихотворение “Поучение Владимира Трезвого”. ...Работает артель. По вечерам — так уж ведётся испокон — все пьют. И много! Владимир Трезвый, надеясь притормозить скольжение артельщиков к “трагическому исходу”, “сыплет поучения”, пугает печальными примерами из жизни. А они, слушая его, только гогочут: “Ты, Михалыч, за нас не бойся: / Волгу выпьем, Днепром запьём!” Через какое-то время выпало поэту ещё раз встретиться с Трезвым, чуть ли не единственным из той артели оставшимся к тому времени в живых: “Пролетело тридцатилетье — / С болью слушаю старика: / — Мишки нет уж давно на свете, / Нет и Ваньки Железняка. / А Василию полжелудка / Очертячили, но всё пьёт... / Вот, Алёша, как в жизни жутко. / Посмеялся над нами чёрт”.

Да, хорошо посмеялся... И даже сплясал, наверное, на их “травой зарос­ших бугорках”.

 

Страдает вместе со своими героями и сам поэт. Настроив лиру на былин­ный лад (поэма “Поле Куликово”), он взывает к народу, к матери-Родине — России:

 

Где Илья и Микула,

Где Добрыня-казак?

Почему не стряхнула

Ты с них дьявольский мрак

Пьянок и опохмелок?

 

Он знает, конечно, почему “не стряхнула”, но уходит от прямого ответа на этот вопрос, предоставляя возможность читателям самим поразмышлять на сей счёт. Для себя же более важным считает обратить внимание на то, чем обернулись для страны “пьянки и опохмелки”, что думает об этом сам народ.

 

Всё те же сыплются несчастья

На долю баб и мужиков.

Для них всё те же косы, вилы,

Ломы, лопаты, топоры...

А у буржуев “баксы”, виллы,

Алмазы, золото... Дары...

 

Глядит народ на “буржуев” и, кажется, чувствует, как клубится в душе его то ли зависть, то ли злость на них, а может, то и другое вместе.

Алексей Шитиков не был бы русским поэтом, если бы не заметил этого взгляда, не понял чувств, коими полнится народная душа... К строительству одного загородного дворца он пригляделся с особенным вниманием, познакомился с его хозяевами:

 

Ревут машины. Кран подъёмный

Снабжает сорок мастерков.

Как на дрожжах, растёт огромный

Дворец!..

Хозяин

          батраков

Изрядно кормит после смены

И даже водочки даёт.

Подвыпьют — шутят: — Эти стены

Не прошибёт и миномёт!

Сыны хозяина смеются

И убеждённо говорят:

— Не будет больше революций!

— Войска за нас теперь стоят!

— Свернули храп советской власти!

Но затихают батраки

И, чтоб не выдать гневной страсти,

Под стол спускают кулаки...

 

Новые господа хватают всё, что плохо лежит: обанкроченные предприя­тия, дворовые детские площадки, берег реки, озера, земельные и лесные участки, меняют тысячелетний лик полевой России: по границам её лесов и пашен, вдоль просёлочных дорог, на пепелищах “неперспективных” деревень они возводят высоченные, видимые из космоса кирпичные (иногда бетонные) стены, не уступающие израильским. Израильтян можно понять: хотят укрыться за бетонной стеной (восьмиметровой) от ненавидящих их палестинцев... Но наши-то “господа” от кого отгораживаются?..

Впрочем, понятно... Присвоив себе статус “новых русских”, они не хотят жить бок о бок со “старыми” русскими — потомками Емельки Пугачёва да Степана Разина. Крепостные стены, возводимые ими вокруг загородных дворцов, свидетельствуют об одном: боятся... С чего бы это?

 

Трехэтажная дача в лесу.

За бетонным заборищем глухо.

Но предчувствую сердцем грозу

Возмущённого русского духа.

 

Вряд ли за бетонным забором прочитают эти стихи: тираж книги*, по сравнению с советским временем, мизерный. Вряд ли прочитают... а жаль. Был бы повод поразмышлять: для чего была свергнута советская власть? Для того, чтобы молодой Абрамович мог запросто стать губернатором “близкой” ему по климату и жизненному укладу Чукотки? И тут же, в ореоле самого богатого “чукчи”, отправиться в Англию, купить роскошный дом в Лондоне, футбольный, английский, клуб, самолёт, не уступающий ни в чём президентскому, яхту?..

А другой соплеменник его, Ходорковский, качая и продавая российскую нефть, мог недоплатить государству только подоходного налога 99 млрд дол­ларов?..

Если только для этого вместо советской власти была поставлена новая, то нужна ли она, такая?..

 

Внимательный читатель наверняка заметит, что поэт охотно предоставляет возможность своим героям, особенно деревенским, самим высказаться о жизни. Он смело идёт на это, потому что знает людей деревни, как самого себя. Знает не только “думы их и чаяния”, как пишут о писателях в школьных учебниках, но и характеры, язык, особенно разговорный. Ему нет необходи­мости конструировать его, стилизовать под народ, он обладает особым, подаренным ему природой внутренним слухом. В наше время таким слухом обладал В. Шукшин.

Очень много перенял А. Шитиков от народа, особенно — деревенского. Не только язык его, но и образ мышления, прямоту и резкость суждений... И это вполне закономерно: высшим учебным заведением у него был не литинститут, а суровая жизненная школа. Главными “дисциплинами” в этой школе во все времена были и остаются мужество, упорство, правда. Эта школа и сформировала характер своих “выпускников” таким, каков он есть...

Вне народа, с отдельной от народа жизнью А. Шитикова — “сына вдовьего полка” представить невозможно. Он слит с народом каждым прожитым днём. Боли и страдания народа в такой же мере боли и страдания его самого. Чтобы выразить их, тихая лирика его не устраивает. Ему по сердцу “оружия любимейшего род” (В. Маяковский) — публицистика, требующая полной душевной открытости, одинакового с народом понимания событий, происходящих в стране, одинакового отношения к ним и, значит, мужества.