Николай ПЕРЕЯСЛОВ, Марина ПЕРЕЯСЛОВА

НАД РАЗЛИВОМ “ВЕШНИХ ВОД”

(Обзор книг писателей орловской земли)

 

Впечатление было просто ошеломляющим! Мы думали, что достаточно неплохо знаем литературу Орловского края последнего десятилетия, а потому чуть не захлебнулись, когда нас вдруг накрыло целой волной произведений, привезенных в Москву директором орловского издательства “Вешние воды” Александром Лысенко. Произошло в буквальном смысле то, о чём писал в своей поэтической книге “Голоса безмолвия” руководитель Орловской областной писательской организации поэт Геннадий Попов: “Весны ликующие звуки / Сошли на мокрые луга. / Разлив расширил берега, / Расширил русло, скрыл излуки...”. Прочитанные нами тома прозы и сборники стихов сломали казавшуюся знакомой топографию орловского литературного ландшафта, и нам предстала незнакомая, таинственная и величественная страна, цивилизационный уровень которой поразил нас не меньше, чем государство инков шокировало когда-то собой конкистадоров.

Конечно, многие из книг орловских авторов и до этого попадали нам в руки (мы даже откликались как-то рецензиями на прозу Валентины Амиргу­ловой, стихи Геннадия Попова и книги других писателей-орловчан), но одно дело, когда издания прочитываются поштучно, через немалые промежутки времени, и совсем другое — когда они вдруг предстают перед тобой во всей их творчески-многоводной полноте и тематическом разнообразии. Успевшее сложиться в нашем сознании стереотипное представление об орловской литературе как комплексе вполне искренних, но тем не менее достаточно уже стандартизировавшихся художественных средств, образов и творческих методов было смыто этой волной, как прошлогодние стога сена с берегов реки в половодье. И в одночасье стало видно, что перед нами никакая не “местная”, никакая не “областная”, никакая не “провинциальная”, а самая что ни на есть настоящая русская литература, ориентированная на широ­чайший (и в высшей степени требовательный) круг серьёзных российских читателей.

Первое, что бросается в глаза в творчестве орловских писателей — это их жанровая “многостаночность”, стремление не замыкаться в рамках одной только поэзии или чистой прозы, но постоянное “забегание” на поле лири­ческой миниатюры, эссе, очерка и других видовых форм литературного самовыражения. Из-за этого многие их книги носят, так сказать, “смешанный” характер, включая в себя одновременно прозу и публицистику, поэзию и эссеистику, рассказы и очерки, заметки и пьесы. При этом наряду с тради­цион­ными для провинциальной литературы описательными стихами и расска­зами, живописующими красоты родной природы или картины исторического величия орловской земли, изданные “Вешними водами” книги вмещают в себя также произведения мистического характера, исследования о русском языке и русской идее, очерки о путях и судьбах России, а также глубокие размыш­ления о природе такого понятия, как метафизика — метафизика жизни, истории, времени, Родины, веры... Всё это свидетельствует об осознании орловских писателей себя не просто сочинителями стихов и прозы областного масштаба, но органическими продолжателями и участниками единого всероссийского литературного процесса.

С этой точки зрения кажутся естественными для литературы областного центра такие книги, как сборник поэм Василия Катанова “Жар-птица”, включающий в себя перевод знаменитой древнерусской поэмы “Слово о полку Игореве”; прозаические книги Валентины Амиргуловой “Легион чёрной змеи” и “Золотой жертвенник”, раскрывающие почти мистическую основу русской революции; историко-биографическое повествование Алексея Кондратенко “Жизнь Ростопчина”; книга Александра Лысенко о 100-летии орловского трамвая “Неутомимый труженик” и целая вереница поэтических сборников — “На стеклянном ветру” и “Я сегодня опоздавший” Вадима Ерёмина; “Пучок калины” Ивана Александрова; “Шум реки” Ирины Семёновой, а также многие другие.

Вот некоторые из таких книг в более детальном приближении.

 

 

Юрий Оноприенко. Одинокая сорока: Рассказы, пьеса, повести. — Орёл: “Вешние воды”, 2004. — 372 с.

 

Как правило, книги избранной прозы традиционно составляются у нас из произведений одного “формата” — романов, повестей или рассказов. А вот “Одинокая сорока” представляет собой этакую жанровую “солянку”, куда вошло всё написанное автором за некий “отчётный” перед читателем период: тут и пьеса, и новеллы, и повесть, и поэма, и рассказы, и публицистика, и даже так называемый “досыл” (как назвал его сам автор) в виде очерка...

Плохо это или хорошо, когда книга являет собой такую эклектику? Да, наверное, нормально. Ведь это говорит только о том, что перед нами не “узкоцеховой” специалист по какому-то одному виду литературного творчества (скажем, исключительно по стихам или рассказам), но писатель, работающий в самых разнообразных направлениях, и как он посчитал нужным предстать перед читателем, так и сделал. Во-первых, он имеет на это полное право, а во-вторых, главное-то — чтобы книга получилась настоящая и была востребована читателем. Ведь Юрий Оноприенко человек в литературе не начинающий, он автор уже семи книг, лауреат Всероссийского литературного конкурса имени В. М. Шукшина и Всероссийской премии имени И. А. Бунина, и ему есть что сказать своему читателю.

К примеру, давшая название всей книге повесть “Одинокая сорока” с первых же строчек берёт читающего за самую душу, пробуждая в “забаррика­ди­ровавшемся” сегодняшнем человеке глубоко упрятанную тоску о самом “нерентабельном” чувстве нашей рыночной эпохи:

“Ясная моя, как же я верил в любовь... Что же ты? Зачем повторяешь меня?”

Ночь была длинна, как исповедь, и рядом спала девушка, смертельно влюблённая в Седова. Она была вдвое моложе и стократ чище его, угрюмого мизантропа. И она не отпускала его уже третий год...”.

Если браки, как гласит народная мудрость, совершаются на небесах, то и любовь — счастливая или мучительная, а то и вовсе безответная — тоже есть Божий промысел, посылающийся человеку для взросления его души, кому в юные годы, а кому так уже и в зрелом возрасте. “Любовь нас выбирает”, — пелось в одной хорошей песне советской поры. Вот и герои “Одинокой сороки” Седов и Аня избывают свою любовь, как им Бог на душу положил:

“Седов смотрел на хрустальное лицо Ани, и древнее сердце его давало сбои. Нежность и тоска — чувства, одинаково пошло звучащие, когда их облекают в слово, — эти затерзанные говорливыми людьми нежность и тоска не давали Седову спать. Он с содроганием вспоминал время, когда ему тоже было двадцать и когда он влюблялся до обморока, до озноба в висках. Его любви пугались...”.

История любви Седова и его юной подруги написана на обнажённом нерве, предельно открыто и честно, и в этом её главное достоинство и оправданность. Эта повесть — точно спасительная соломинка для тех, кого Господь наградил такими же трепетными и страстными сердцами, как у необыкновенных героев повести, и кто мучится своей непохожестью на большинство сограждан. Потому что ненормальны именно те, кто утратил в себе способность любить по-настоящему, а Бог как раз и создал человека для любви. И задача настоящей литературы, которую наследует Юрий Оноприенко, — возвратить человеку то, что ему было однажды даровано Самим Создателем.

 

 

Михаил Турбин. По знакомой дороге: Книга стихов. — Орёл: “Вешние

воды”, 2004. — 144 с.

 

Книга стихов Михаила Турбина имеет описательный характер и оттого напоминает собой альбом цветных фотографий с тщательно выбранной автором натурой, которая наиболее томительно близка его сердцу. Благодаря максимально красочным картинкам бытия читателю дано почти зримо ощутить то настроение, которое испытал однажды и сам поэт: “Пробило солнце в небе бреши — / Струится свет из облаков. / Лежат в лохмотьях почерневших / Тела растерзанных стогов... / ...Прощальный взгляд зимы печален, / Ползёт от леса холодок. / Бежит по полю в дым проталин / Пичуга, вскинув хохолок”.

Название книге дано неслучайное — “По знакомой дороге”. Эта хорошо изученная “знакомость” много раз пройденной дороги чувствуется во всём её содержании: поэт знает всё, о чём он пишет в своих стихах: “Вот она, даль необъятно-зелёная! / Вот она, русская ширь! / В синем тумане река задымлённая, / Вздыбленный лес-богатырь...”.

Стихи у М. Турбина в основном, что называется, душевные, ровные, и единственное, что немного снижает радость от встречи с книгой — это некоторые её однообразие и монотонность, которые напоминают собой долгий дождь (хотя сами стихи могут быть посвящены описанию и солнечного дня, и пробуждающейся весенней природы). Во всём видна рука наблюда­тельного и одарённого поэта, прошедшего хорошую поэтическую школу, но сборнику недостаёт стихов как раз выпадающих из общего ряда, удивляющих читателя. Таких, как, скажем, стихотворение, посвященное Алексею Перелы­гину: “Взрыв жизни налицо — трещат на ветках почки. / Вбирает сок земли корнями ранний сад. / И кажется порой, краду чужие строчки: /Лишь рот открою — вот он, плагиат”.

Подобное сомнение можно поставить автору только в заслугу: ведь настоящий поэт, даже если он написал уже несколько сборников, всегда находится в поиске единственного неслучайного слова: “Привычно в тетради нахмурился лист — / Черкаю слова, словно блажу. / Опять я веду себя, как эгоист, /Пока со строкою не слажу... / Растрачены силы, душевный порыв, / А время бежит бестолково... / До той долгожданной, счастливой поры, /Пока не отыщется слово”.

Что ж, пусть время бежит — такова его природа. И пусть поэты никогда не устанут пробиваться к манящим их созвучиям — без этой работы никому не дано сказать миру новое слово.

 

 

Иван Рыжов. Встреча: Краткие рассказы, публицистика, заметки,

зарубки на памяти. — Орёл: “Вешние воды”, 2000. — 310 с.

 

Эпиграфом к новой книге прозы “Встреча” Иван Рыжов взял слова своего тёзки Ивана Бунина: “Россия. Кто сможет учить меня любви к ней!..”. В последнее время становится всё более и более популярным жанр коротких заметок, беглых впечатлений, выдержек из дневников и записных книжек — то есть того, что легло когда-то в основу книги Юрия Олеши “Ни дня без строчки”, дало солоухинские “Камешки на ладони”, составилось у Юрия Бондарева в “Мгновения” и пришло к читателю в виде других аналогичных книжек. Вот и автор “Встречи” объясняется в любви России посредством мини-рассказов, зарубок на памяти, интервью, коротких эссе. Но в этих порою прямо-таки крохотных по объёму произведениях заключены сгустки вовсе не крохотных мыслей и чувств.

Рассказ “Ночь”. Сердце героя полнится тоской, он одинок, как “осенний лёгкий лист, мотающийся по свету”. И вдруг вспоминает свою старушку мать, безвыездно живущую в деревне с пятью сыновьями и тремя дочерьми. И уходит тоска, и едет сын к матери... Всё так просто и в то же время так сложно, как и вообще всё в этой жизни.

А вот рассказ “Шорох” (полностью): “Ветерок тихонько колышет листву деревьев и лёгкие платья женщин. Шёлковый шорох...”. Или рассказ “Живой свет” (тоже полностью): “Глубокая ночь. Не спится. За широким окном ясная луна. Рассеянный неживой свет её наполняет комнату, давит, бередит душу. Ах, Господи, куда деться? Душно, тошно и печально. И молюсь, молюсь, чтобы дожить до утра. Там день, солнце, тёплые голоса птиц... Там живой свет...”.

Запоминается и рассказик “Бог в помощь” — всего-то и дел, что встретив­шаяся писателю случайно на полевой дороге “старая, древняя баба со склизкой ореховой палкой в тёмной тонкой руке” пожелала ему Божьего заступничества, и тут же стала видна чья-то, будто скрывавшаяся ранее от его глаз, разлитая в мире “забота. Всё зеленело, цвело, сладко спела рожь...”. Оказывается, человеку так мало нужно на самом деле для счастья! “Бог в помощь!” — и ты уже силён и радостен.

Но и для печали нужно не так уж много — достаточно вспомнить о том, что в мире есть старые, больные, одинокие... Им посвящены такие рассказы, как “Ласковый шёпот”, “Обида”, “Стыдно”.

Исстрадалась душа Ивана Рыжова за свой нищий и горький народ, помочь которому он может только своим участливым словом. Но это немало в наше прагматичное и жёсткое время.

 

 

Виктор Дронников. На птичьих кругах: Стихи. — Орёл: “Вешние воды”,

2001. — 212 с.

 

Автор многих поэтических сборников, выходивших с 1966 года, Виктор Дронников известен не только на своей родной Орловщине, но и за её пределами. Как сказано в аннотации к книге “На птичьих кругах”, готовя её, “автор на этот раз не включил в книгу многие из своих напористых, бойцовских, жарких стихотворений”, и оттого она получилась раздумчивой и философски-спокойной: “Человеку тягостна неволя. / Человек не создан для войны. /Гаснет лес, и отдыхает поле. / Столько в мире доброй тишины./ Тишина гнезда и краснотала, / Тишина покосная луны. / Человеку бы всего хватало, / Если бы хватало тишины”.

Видимо, сам возраст зрелости и мудрости, в котором пребывает автор, приучает его довольствоваться малым и радоваться простым жизненным вещам: “Есть роща белая. Прохлада. / Родник, мне родственен душой. / Глоток воды — вот всё, что надо / Перед дорогою большой, / Чтоб в жажде губ не размыкая, /Я кожей чувствовал его. /Глоток воды родного края — /Всего лишь — больше ничего”.

И ещё одна интонация — прощальная (хотя, хочется думать, и преждевре­менная) — слышится сквозь шелест многих стихотворений этого сборника: “..Увижу долгий взгляд, / Полуоткрытый рот, / Тебя, как белый сад, / Летящий на восход! / Прощай,прекрасный свет! /Я без тебя устал. / Последний мой привет, /Лети к твоим устам...”.

Хочется всё-таки верить, что автор ещё долго будет радовать нас своими стихами и что прощальные строки будут являть собой только поэтическое чувство.

 

 

Леонард Золотарёв. Липа вековая: Книга рассказов. — Орёл: “Вешние

воды”, 2002. — 728 с.

 

Огромный том, состоящий из множества полулирических, полуфольк­лорных, полуисследовательских, полудневниковых рассказов и мини-рассказиков, разбитых на циклы: “Липа вековая”, “Завтрак на траве”, “Озарения”, “Седмица” (повествование в рассказах, реальное — в мисти­ческом освещении), а также на подциклы: “Под Богом пою!”, “Есенинские очки”, “Гранатовые истории” (рассказы дяди Симы), “Высверки истории” (из генотипа русского народа), “Меченые места” и другие.

Книга бурлит и переливается живой народной речью, подслушанными в глубинке неповторимо “неправильными” словечками и почти уже напрочь забытым нами живородным языком. Вот как, к примеру, говорится в рассказе “Ключ-колодец” про засушливое лето: “Вот сухмень окаянная. Соку не стало в земле. Пригнал новый председатель машину такую: скважины пробуривать для фермы. Весь Пролётный Верх исчесали, истыкали кротовыми норьями, чуть ли не на коленях исползали — были на Пролётном молодцы, да сплыли, не будет, нету сока в земле...”. А вот строчки из рассказа “Перепелиное поле”: “Он идёт по просторному лугу, к речке. Вёснами вода из Непрядвы затопляет округу и держится почти до Троицы, оттого Жирный луг так и дышит под каждым шагом, вычвиркивает стоялой водой. Но нынче лето сухое до лютости: солнце выпило влагу, в проволоку выдубило траву, и дядька Михей унюхивает едкую пыль, поднимаемую ботинками... Он глядит на тот берег — там Перепелиное поле... Прёт и прёт Минькин трактор, скачет за ним стрекот­ливая жатка, а вбок так и валит яровое со слабою просинью...”.

Чтение такой литературы доставляет удовольствие уже самим фактом прикосновения к звучанию родной речи — как будто ты побывал в родной деревне и повстречался с давно не виденными земляками...

 

 

Андрей Фролов. Над крышей снова аисты: Книга стихов. — Орёл:

“Вешние воды”, 2004. — 144 с.

 

Вторая книга стихов орловского поэта Андрея Фролова характеризуется многообразием тем и простотой подачи материала. Со страниц сборника к читателю сходит по-настоящему многоголосый мир, в котором есть место всему, включая детские голоса, хотя автор пишет, в общем-то, для взрослого читателя.

Вот довольно короткое стихотворение “Возвращение”, в которое с виртуозным мастерством оказались втиснуты и целая пропасть, разделившая любящих людей, и одновременно бездна любви и прощения, которая помогла лирическому герою встретить вернувшуюся любимую так, будто и не было меж ними никакой разлуки: “Ушла, сказав: “Неинтересно /пропасть с тоски во цвете лет...” / Остались стол, кровать, два кресла / и остывающий обед. / ...Вернулась. Походя и мило / смахнула пыль минувших зим, / как будто просто выходила /минут на двадцать в магазин”.

Такие же простые слова Андрей Фролов вкладывает и в уста ребёнка (или это и правда говорит с нами сидящий в нём самом вечный ребёнок?): “Вот это да! / Вот это да: / В ведре с водой / Дрожит звезда! / Беда! / Промокшая звезда / Сейчас погаснет навсегда! /А я спасти её могу /И в сад с ведром воды бегу — /Я воду выплесну под куст, / Звезда летит на небо пусть!”.

Вот так бесхитростно — простыми словами — говорит с миром автор о глубоком и важном. И эта ясность его суждений о мире очень легко ложится на читательское сознание, вызывая в ответ такие же хорошие и бесхитростные чувства.

 

 

Алексей Перелыгин. Одолжение дождя: Стихи. — Орёл: “Вешние

воды”, 2004. — 232 с.

 

Уже по одному только портрету в новой книге Алексея Перелыгина ясно: перед нами правдолюбец и правдоборец, оттого с таким укором смотрят его пронзительные глаза и так сурово сдвинуты брови. Он и впрямь видит людей насквозь, вот для примера несколько портретов: “Готова тройка с бубенцами. /Наполнен водкой облучок. /Садится в сани с молодцами / Портретной должности сморчок. / ...Сморчок собрал льстецов заране / И вскоре позовёт ещё. / Искусом сладкозвучной дани / Сморчок доволен и польщён”.

Чем не портрет нувориша чиновничьего разлива? Или вот — новая порода русских женщин, появившаяся на свет в результате перестройки: “Не в захолустье тараканном / Она согласна отцветать. / Такую стать с пустым карманом / Не выйдет бескорыстно взять”.

Перелыгин — поэт острой социальной направленности, и оттого его палитра необычайно многолика, на его холстах уживаются вместе и бывший председатель колхоза “Рассвет” Седой, и предприниматель Довгань, и зам. прокурора Майя Конюхова, и пенсионер дед Федот, и корова Глафира, и собака поэта Виктора Дронникова, и попугай Юрия Оноприенко. И всем своим героям — и тем, кого поэт презирает, и тем, кому сострадает, — он говорит: “Любовь своё ещё возьмёт / Назло и вымыслам, и вздору. / Листвы безропотный полёт /Душе попутен в эту пору. / Зря недоумки сеть плетут / И тщатся свет поймать небесный. / Не им достался тяжкий труд / Слагать божественные песни. // Наветы. Сплетни. Всё сгниёт. / Валите, мерзкие, до кучи! / Любовь чужого не возьмёт, /А своему добру научит”.

Вот так и живёт веками наша праведная Русь — добротой да любовью. На чужое не зарится, ещё и своими духовными богатствами щедро делится. И в этом и есть её великий промысел.

 

 

Владимир Ермаков. Безвременник: Стихи. Эссе. — Орёл: “Вешние

воды”, 2001. — 340 с. илл.

 

Сильнее всего, пожалуй, выпадает из перечня выпущенных “Вешними водами” книг оригинально оформленный том стихов и эссе Владимира Ермакова “Безвременник”, откровенно ориентирующийся не на традиционную “орловскую” поэтику, лучше всего явленную в стихах, скажем, Геннадия Попова, а скорее на формальные поиски и достижения современной московской литературы, что видно хотя бы по открывающему книгу стихотворению “Версификация”, густо аллитерированному созвучием “п-р-с” — “п-р-с-п”: “Сухие корни слов составят перепись / созвучий, проступающих из фона: / персидская сирень... приспелостъ персика... / персты Персея... перси Персефоны... / Персеполь... перспектива... (Пресный перечень!) / дисперсия... персона... Пёрселл... перстень... / Всё, что на ощупь схвачено из вечности, / в расхожей речи поражает плесень...”.

Нельзя не увидеть и определённой симпатии автора к такому “культовому” для сегодняшней молодёжи писателю, как Виктор Пелевин, воспеваемый которым образ ПУСТОТЫ то и дело залетает в стихи Владимира Ермакова: “Кто стоял на часах до меня, / охраняя в себе пустоту?”; “Всё, что пусто — голо”; “Из пустыни безводной, из формулы Н2О, / да из чего угодно; возможно — из ничего”; “Заполняет пустоты / в лейтмотиве столетья / посторонняя нота / на правах междометья” и так далее. Встречаются и более точные смысловые переклички. Вот Виктор Пелевин, роман “Священная книга оборотня”, стр. 259: “Птичка вовсе не славит Господа, когда поёт, это попик думает, что она Его славит”. А вот Владимир Ермаков, “Безвременник”, стр. 27: “Ходят по лесу ветра напролёт. / Всё прозрачней дерева день за днём. / В горьких сумерках пичужка поёт, — / хвалит Господа, не зная о Нём”. (Кто тут на кого повлиял, неважно, важно, что это влияние существует.)

Можно обнаружить в книге также определённое “эхо” поэтики Бродского, выражающееся, главным образом, через длинные синтаксические конст­рукции; есть даже большое двухчастное стихотворение “Поэт в деревне”, написанное на размер известного стихотворения Бродского “В деревне Бог живёт не по углам” и рассказывающее о некоем вынужденном пребывании стихотворца в деревенской глуши, откровенно перекликающемся с фактом высылки Бродского в северную деревню: “...Как ни суди (!) и сколько ни крути, / здесь всё на месте — лишь поэт некстати. / Неспешная тропинка на закате — /метафора окольного пути... / Туда, откуда вышел поутру, / другой дорогой возвращаюсь вспять я, — / где пугало трепещет на ветру / нечаянной пародией распятья...”.

Однако ограничить разговор о книге Ермакова лишь констатацией видимых и скрытых перекличек с его современниками — значит не увидеть в ней самого интересного: тех рассыпанных по её страницам (особенно по второй, эссеистической части) глубоких и афористичных мыслей, которыми щедро делится с нами автор. “Язык вне литературы дичает и вырождается в сленг”, — уместно замечает он, к примеру, в эссе “Поэзия как необходи­мость”. “Русь как страна возникла на пути из варяг в греки. Её изначальное геополитическое предназначение — посредничество между мирами. Но простой прагматической задачи воображению славян было маловато: хотелось не функции, а миссии...”, — говорит он в главе “Путешествие из Китеж-града в Петушки”, подбираясь к метафизическому пониманию судьбы России и человека. И под конец книги делает вывод, что “метафизика есть не что иное, как взгляд человека на самого себя с точки зрения вечности”.

Но, по сути дела, поэзия тоже ведь, как и метафизика, смотрит на мир с точки зрения вечности, а значит, и вся книга Владимира Ермакова представ­ляет собой попытку метафизического постижения пути России и той роли, которую играет в этом Поэзия.

 

 

Анатолий Загородний. Книга обольщений: Проза, эссе. — Орёл:

“Вешние воды”, 2002. — 540 с.

 

Ещё одна жанрово смешанная книга, составленная из произведений, написанных в жанре мистического романа и — историко-культурологического эссе. Роман “Сочинение о Божественной глине” словно бы иллюстрирует собой тот тезис о “посредничестве между мирами”, о котором говорил выше Владимир Ермаков. При этом роман выступает посредником сразу между несколькими мирами: миром древнегреческих мифов, русских сказок — и современности, а также между миром живых — и миром мёртвых.

Но страшнее, чем роман о Хароне-Кощее, читать цифры, которые автор приводит в разделе “Эссе о России”: “...Под Челябинском есть деревни, где еженедельно мрут от радиации до двадцати человек. Два миллиона человек, по официальной статистике, принимают наркотики. В Калининграде и Новороссийске — эпидемия СПИДа. 100 000 человек в России ежегодно сгорает от водки. 100 000 человек кончает жизнь самоубийством. У нас полмиллиона слабоумных детей. В России за последние пять лет ушло из жизни три (три!) миллиона молодых мужчин! Только за первые три месяца 1997 года и только одна армия дала России 500 русских офицеров-самоубийц, добровольно покончивших с собственной жизнью, — это цвет русской нации...”.

В каком романе выдумаешь такие апокалипсические картины? Да и кто в них поверит? Скажут: фантастика...

Но существуют ли пути спасения Отечества от практически для всех уже очевидной исторической гибели? И если да, то в чём они?

Анатолий Загородний называет в качестве спасительных рецептов для нас следующие:

“Историческая преемственность в границах всей тысячелетней культуры, приверженность и верность русской идее как охранительнице русской самобытной души, выковавшейся в огне и горниле русской державности, окроплённой в купели и просиявшей в свете русского православия...”.

Учтём ли мы его выводы, сказать сейчас трудно, но сам факт наличия размышлений такого рода в сборнике прозы областного писателя вкупе со всеми упомянутыми выше книгами издательства “Вешние воды” красноречиво говорит о том, что орловская литература — явление далеко не провинциальное и что книги писателей глубинной России обладают ничуть не менее спасительным потенциалом, чем лучшие книги столичных авторов.