НАТАЛЬЯ  МУРЗИНА

 

33 года,  Кемерово

РУССКАЯ  ВЕЧНОСТЬ

*   *   *

Я баян обниму. Он, заждавшийся, на руки просится.

Встрепенётся, вздохнёт, как живые, меха развернёт.

Он застенчиво всхлипнет коротенькой разноголосицей

И протяжную русскую сам нараспев заведёт.

 

Он “Лучинушку” плачет — качает басы безысходные.

Он созвучья выводит. Пронзительно. Сладко. Навзрыд.

Словно жаркой слезою, он песней текучей народною

Пробирает насквозь. Бередит на душе. Бередит...

 

Он заходится песней. А мне всё отчётливей кажется,

Что, как исстари, сядем за стол, соберётся родня.

И потянется песня-слеза, и всем миром завяжется...

Что не песня, а русская вечность течёт сквозь меня.

*   *   *

Ночь была черноспелая гроздь, да распалась-рассыпалась.

Словно жадное лето пылало у нас на устах.

Словно лето плыло, и горчащая звёздная жимолость

Предрассветна, черна, в низкорослых цвела небесах.

Из кромешности глаз одинокой походкой опасливой

Я исчезну однажды, не пристальна, но холодна.

Ты забудешь о том, как рябина по-дикому счастливо

Трепетала полунощной жертвой в пожаре окна.

Причитала ветвями, смыкалась, клонилась со стонами.

В полынье простыни задохнись, утони до утра,

В лихолетии вяжущих губ... и не помни за окнами

Ягод, кровоточащих в гортани ночного двора.

*   *   *

Даже странно — в губах это имя нести,

Различать только этого имени сполохи.

Словно чуждую птицу сгоняю — лети! —

Потрепещет и сгинет в процеженном воздухе.

Но, спугнув, отпустить от себя не могу,

Хоть не мне его пить, и не мной зацеловано.

Лишь однажды в протянутой ложечке губ

Это имя цвело тёмным мёдом ворованным.

Отпустить от себя — не стряхнув, как листву,

Не спугнув, как молитву, нечаянным возгласом.

Будто дикий шиповник губами сорву,

Окликая пустое пространство вполголоса...

*   *   *

Это тонут черёмухи в белых проточных ветрах.

Это летнее небо цветным капюшоном на плечи.

Это в утреннем мареве дремлет детёныш-кузнечик,

Опьянённый ленивым дурманом нетронутых трав.

 

Это терпкая нежность в дыханьи распахнутых крон:

Ведь не скоро ещё тяжелеть, наливаясь плодами.

А пока — шелестеть, шелестеть на ветру куполами

И ловить лепестками пчелиный полуденный звон.

*   *   *

В кромешности потушенного света — я знаю — мне опасно оставаться,

протянешь руку, шевельнёшь губами — бабай скакнёт! Скорей, скорей на кухню!

Сестра длинноволосая. Как крепость.

Готовит неприступные уроки.

Расплывшиеся по тетради буквы

я медленно распробовать пытаюсь.

И вот они, послушны, оживают

тропическим названием “Ал-геб-ра”,

растением волшебным. Но об этом

спросить сестру мне духу не хватает.

У бабушки гребёнка костяная

и сарафан, впитавший запах кухни.

Стремительные спицы, будто птицы,

вьют гнёздышко пуховое, ручное.

Я знаю, как. Меня уже учили

перебирать запутанные петли.

Отколупну кусочек штукатурки

за печкой, где меня никто не видит.

Получится горяченькая ямка.

В печном нутре гневливый зверь бушует.

Пахучие песочники томятся,

мы с мамой их в духовке заточили

на противне, посыпанном мукою.

Он не противный, просто очень чёрный.

Из погреба сейчас достанут к чаю

тягучего клубничного варенья.

А за окном надсадный рык овчарки,

рёв трактора. На сваленных берёзах

везут зарод, зародище, громаду,

присыпанную снегом гору сена,

Колючего, душистого, сухого.

Я завтра на него тайком залезу.

Отец кричит о чём-то с мужиками,

перекричать старается овчарку...

Оранжевые тракторные фары

прошили двор насквозь, до огорода...

 

ДОМ

Бабушке Ане

 

Отоснишься ль когда-нибудь, ждавший, любивший, кормивший,

Мой единственный дом, где рассыпало детство следы...

Белоствольный простор у просевшей под временем крыши

И щербатый колодец, черпнувший глубинной воды.

И толчёный снежок, скорлупой под шагами хрустящий.

А скворечня пуста — долговязый качается шест.

Только рыжий телёнок, опасливым оком косящий,

Из лохматой охапки солому поспешную ест.

Большеглазых снежинок бумажную белую стаю

На рождественский клей прикрепили в соседском окне.

Возвращаясь в тебя, каждый раз из тебя вырастаю,

Старый бабушкин дом. Но по-прежнему чудится мне

Неотчётливый скрип половиц у притихшей кроватки,

И притворство прищуренных глаз... А ещё б подглядеть,

Как мелькают по толстым шкафам быстроногие пятки

И фиалковый суп уплетает безухий медведь.

А ты помнишь, как жили котята в плетёном лукошке,

А как я на запретный чердак пробиралась тайком,

А пахучий дымок от печёной в духовке картошки,

С крупной солью и хлебом, и белым густым молоком!

Что-то ветрено нынче... Хлопочут иссохшие ставни.

Детство — яблоко, из повзрослевших упавшее рук.

Не оставь же меня, моё млечное воспоминанье —

Миг духмяного детства, предутренне-сладкий испуг.

*   *   *

                      Маме

 

И всё-таки февраль. Подстывшая дорога

Летит под перестук натруженных колёс.

То грязным полотном расстелется полого,

То зарябит в глаза рубашками берёз.

Заждавшаяся дверь в свои объятья примет,

Подсуетится стол, посудою звеня.

И мама за столом заботливо обнимет

Забытой теплотой обмякшую меня.

И будет говорить, что пирожки остыли,

Что свежий варенец так и не съели мы.

И скажет, помолчав, что зиму пережили,

И, может, хватит дров до будущей зимы.

А престарелый кот свернётся у порога

Помуркивать во сне, пережидать мороз.

Но всё-таки февраль. И всё-таки дорога

Размотанным клубком летит из-под колёс.