|
НАТАЛЬЯ МУРЗИНА
33 года, Кемерово РУССКАЯ ВЕЧНОСТЬ * * * Я баян обниму. Он, заждавшийся, на руки просится. Встрепенётся, вздохнёт, как живые, меха развернёт. Он застенчиво всхлипнет коротенькой разноголосицей И протяжную русскую сам нараспев заведёт.
Он “Лучинушку” плачет — качает басы безысходные. Он созвучья выводит. Пронзительно. Сладко. Навзрыд. Словно жаркой слезою, он песней текучей народною Пробирает насквозь. Бередит на душе. Бередит...
Он заходится песней. А мне всё отчётливей кажется, Что, как исстари, сядем за стол, соберётся родня. И потянется песня-слеза, и всем миром завяжется... Что не песня, а русская вечность течёт сквозь меня. * * * Ночь была черноспелая гроздь, да распалась-рассыпалась. Словно жадное лето пылало у нас на устах. Словно лето плыло, и горчащая звёздная жимолость Предрассветна, черна, в низкорослых цвела небесах. Из кромешности глаз одинокой походкой опасливой Я исчезну однажды, не пристальна, но холодна. Ты забудешь о том, как рябина по-дикому счастливо Трепетала полунощной жертвой в пожаре окна. Причитала ветвями, смыкалась, клонилась со стонами. В полынье простыни задохнись, утони до утра, В лихолетии вяжущих губ... и не помни за окнами Ягод, кровоточащих в гортани ночного двора. * * * Даже странно — в губах это имя нести, Различать только этого имени сполохи. Словно чуждую птицу сгоняю — лети! — Потрепещет и сгинет в процеженном воздухе. Но, спугнув, отпустить от себя не могу, Хоть не мне его пить, и не мной зацеловано. Лишь однажды в протянутой ложечке губ Это имя цвело тёмным мёдом ворованным. Отпустить от себя — не стряхнув, как листву, Не спугнув, как молитву, нечаянным возгласом. Будто дикий шиповник губами сорву, Окликая пустое пространство вполголоса... * * * Это тонут черёмухи в белых проточных ветрах. Это летнее небо цветным капюшоном на плечи. Это в утреннем мареве дремлет детёныш-кузнечик, Опьянённый ленивым дурманом нетронутых трав.
Это терпкая нежность в дыханьи распахнутых крон: Ведь не скоро ещё тяжелеть, наливаясь плодами. А пока — шелестеть, шелестеть на ветру куполами И ловить лепестками пчелиный полуденный звон. * * * В кромешности потушенного света — я знаю — мне опасно оставаться, протянешь руку, шевельнёшь губами — бабай скакнёт! Скорей, скорей на кухню! Сестра длинноволосая. Как крепость. Готовит неприступные уроки. Расплывшиеся по тетради буквы я медленно распробовать пытаюсь. И вот они, послушны, оживают тропическим названием “Ал-геб-ра”, растением волшебным. Но об этом спросить сестру мне духу не хватает. У бабушки гребёнка костяная и сарафан, впитавший запах кухни. Стремительные спицы, будто птицы, вьют гнёздышко пуховое, ручное. Я знаю, как. Меня уже учили перебирать запутанные петли. Отколупну кусочек штукатурки за печкой, где меня никто не видит. Получится горяченькая ямка. В печном нутре гневливый зверь бушует. Пахучие песочники томятся, мы с мамой их в духовке заточили на противне, посыпанном мукою. Он не противный, просто очень чёрный. Из погреба сейчас достанут к чаю тягучего клубничного варенья. А за окном надсадный рык овчарки, рёв трактора. На сваленных берёзах везут зарод, зародище, громаду, присыпанную снегом гору сена, Колючего, душистого, сухого. Я завтра на него тайком залезу. Отец кричит о чём-то с мужиками, перекричать старается овчарку... Оранжевые тракторные фары прошили двор насквозь, до огорода...
ДОМ Бабушке Ане
Отоснишься ль когда-нибудь, ждавший, любивший, кормивший, Мой единственный дом, где рассыпало детство следы... Белоствольный простор у просевшей под временем крыши И щербатый колодец, черпнувший глубинной воды. И толчёный снежок, скорлупой под шагами хрустящий. А скворечня пуста — долговязый качается шест. Только рыжий телёнок, опасливым оком косящий, Из лохматой охапки солому поспешную ест. Большеглазых снежинок бумажную белую стаю На рождественский клей прикрепили в соседском окне. Возвращаясь в тебя, каждый раз из тебя вырастаю, Старый бабушкин дом. Но по-прежнему чудится мне Неотчётливый скрип половиц у притихшей кроватки, И притворство прищуренных глаз... А ещё б подглядеть, Как мелькают по толстым шкафам быстроногие пятки И фиалковый суп уплетает безухий медведь. А ты помнишь, как жили котята в плетёном лукошке, А как я на запретный чердак пробиралась тайком, А пахучий дымок от печёной в духовке картошки, С крупной солью и хлебом, и белым густым молоком! Что-то ветрено нынче... Хлопочут иссохшие ставни. Детство — яблоко, из повзрослевших упавшее рук. Не оставь же меня, моё млечное воспоминанье — Миг духмяного детства, предутренне-сладкий испуг. * * * Маме
И всё-таки февраль. Подстывшая дорога Летит под перестук натруженных колёс. То грязным полотном расстелется полого, То зарябит в глаза рубашками берёз. Заждавшаяся дверь в свои объятья примет, Подсуетится стол, посудою звеня. И мама за столом заботливо обнимет Забытой теплотой обмякшую меня. И будет говорить, что пирожки остыли, Что свежий варенец так и не съели мы. И скажет, помолчав, что зиму пережили, И, может, хватит дров до будущей зимы. А престарелый кот свернётся у порога Помуркивать во сне, пережидать мороз. Но всё-таки февраль. И всё-таки дорога Размотанным клубком летит из-под колёс.
|
[В начало] [Содержание номера] [Свежий номер] [Архив]
"Наш современник" N3, 2005 e-mail: mail@nash-sovremennik.ru |