Дебют

 

 

Александр ФУФЛЫГИН

КОГДА СБЫВАЮТСЯ ЖЕЛАНИЯ

НОВЕЛЛА

 

Быть может, стоит сбыться заветным желаниям и для того еще, чтобы понять, как все-таки мы привыкли жить исключительно посолонь, как свыклись с этой безнадежной аксиоматичностью бытия: с урчащими запахами завтраков (вообще, с этой каждодневной проблематикой пищеварения), с боло­тистой топографией быта, с командирской капризностью погоды. Когда все твое существо, вся ровная гладь твоих дней, точно контрфорсами, облеплена привычками, привычками, привычками, есть повод крепчайшим образом усом­ниться и в самом себе как в существе разумном, долгом, вечном, и в примате человеческого племени, и в торжестве рассудка, наконец. И вот тогда: одним, взятым наугад утром приученная к надобностям тела постель, вдруг простынув, превратит в маету бывшую до сего момента сладкой утреннюю дрему; вдруг воспаленное сознание, спешно вооружившись штыком регресса, отринет привычный уклад обеденного винегрета; вдруг засаленный томик детектива, поданный вместо позднего ужина, при легком чтении даст оскомину.

“Как все-таки легко я попался в сеть рутины, — подумал старик, в неожи­данно сильном изнеможении падая на стул. — Мне ли было попасться в них, опытнейшему доке, за всю свою жизнь сплетшему такое количество разнообразнейших сетей, исследовавшему все возможные закоулки сетевой ловли. Но жизнь, как говорится, умнее нас всех, какими бы изворотливыми мы ни были. Она найдет управу на каждого из нас. И вот уж и я в сетях безыс­ходности, пленник плесени, узник застарелости, застоя, рухляди...” С какой-то непомерною тощищей глядел он на разлегшийся перед домом пустырь, безнадежно, год от года расползающийся вширь, и думал, что пустота, поселив­шаяся внутри него самого, растет еще шибче, и ее росту нет никакого предела. В конце концов, он мыслями этими довел себя до зябкого оцепенения и с упоительной медлительностью улиты заполз под одеяло, по пути наугад выудив дородный кирпичик с книжной полки.

До сих пор он искал в книгах своего рода убытка сознания, эдакого особого дремотного состояния, границ и глубин которого не угадать; сначала лениво рыскал промеж строк, пока наконец не вяз в каком-нибудь абзаце и не засыпал тупо, не видя снов. На этот раз все было иначе: первой же строфой он был смыт в пучину сюжета и совершенно неожиданно для себя сумел оценить всю его глубину, всю плещущую красоту и прозрачность слога.

…Вдруг, пенясь, по комнате разлилось соленое и теплое, и солью облеп­ленный стул поплыл, задрав ноги. Непогожим был вечер у самого Синего моря: чья-то старая лодка со страстностью самоубийцы билась носом о причал, просясь на простор. Утопая в песке до икр, старик почуял щеками, грудью, ляжками мощный пассат, размашисто и привычно снял с сушилен выветренный и подлатанный со вчерашнего вечера садок и вышел в просоленную ширь, вразлет, по ветру, разрезая море-окиян ровно надвое, по меридиану подкра­дываясь к рыбному месту. Поначалу несколько раз сеть приходила с тиною морскою, когда же упорство рыбака было вознаграждено и рыбка, выполнив три заветных желания, раззевавшаяся от усталости, нырнула в пучину, старик проснулся.

Ощущая легкость в мослах, он лежал, постепенно приходя в себя. Выловив из одеяльных волн забытые с вечера очки, отложил их, еще не проснувшихся, на тумбу, встал, полный каких-то диких, удушливых — во все легкие — вздохов: эх, мне бы! я бы! сетью бы три этих заветных! не тратя ни одного на зловредных, неврастеничных старух (своя, земля ей пухом, померла пять лет назад), все, все исключительно на себя! К тому же ведь столько всего требуется: подлежат выравниванию колени, забор ребер требует поддержки. Но почему же только три желания? Он выдумывал их пачками: выправить голень, исправить люфт копчика, “развал-схождение” всей опорно-двигательной системы.

С этого самого момента дни его потекли с ускорением: моментами захва­тывало дух, когда он вдруг оказывался ввинченным самым крепчайшим образом в карусельную лихорадку кабинетов, когда волна очереди подносила его, трепыхающегося, бьющего хвостом, к окошку железнодорожной кассы. Но там, слева, наислучайнейший проезжий забрасывал сеть, выуживал колотя­щееся, золотое, хвостатое и требовал вслух свое кровное. Директор базы размо­раживал рыбий труп и, не дожидаясь вялого шевеления, вталкивал губами в рыбьи уши свои похабные жажды. Возникала прорубь, приглашала ведрами черпать из себя говорящих щук. Грезился добрый молодец, сотовый и до изум­ления мобильнейший: и в извращенной форме экспроприировал идею, и херил мечту. Уйдите, монстры, террариумы, волки, спохватывался старик и поспешно брал билет до самого Синего моря.

По приезде вместе с ключом от отвратительной комнаты в плохоньком заезжем доме он получил памятку, отпечатанную в виде поздравительной, с ажурной кромкой, открытки. Решительным образом (без каких-либо исклю­чений) приезжим запрещалось следующее: заготавливать в качестве сувенира морскую воду более полутора литров в одни руки и в том же количестве выво­зить за пределы курорта; осуществлять безлицензионный, кустарный лов золотых рыбок снастями, непригодными к таковому; приобретать за наличный и безналичный расчет с рук жареную, вареную, копченую, вяленую и тем более сырую золотую рыбу с целью употреблять оную в пищу – во избежание каких бы то ни было кишечных инфекций (настойчиво предлагалось посетить ресторан “Золотая рыбка”: добрая дюжина альтернативных рыбных блюд, отличнейшая язевая ушица); а также появляться в нетрезвом виде в необорудо­ванных для этого местах, на пирсах, волнорезах и проч.

Перекусив наскоро, старик отправился к побережью: было спокойным Синее море, лишь мелкие барашки раз от разу проносились по его поверхности, муругой и мраморной. Как игрушечки, сидели на морской поверхности ладные рыбацкие судна: захотелось, неудержимо потянуло кинуться вдоль бережка, отыскать — пусть даже самую дурно просмоленную! — лодку, броситься в нее жадно и, рискуя жизнью, посягнуть наконец на соленый простор. Однако же плакаты, понатыканные там и сям, предупреждали ясно: ни-ни; грозным тоном звучали строгие императивные нормы; пресекалась ловля без патента; заплыв за какие бы то ни было буйки строго воспрещался.

В этом месте наступает легкий штиль, посудина нашей новеллы с обвисшим парусом замирает посередь сюжета. Уж так исторически сложилось, что зараза казенщины крепко вросла в плоть литературы точно таким же образом, как она уже однажды, питаясь веществом жизни, мощно и неудержимо пошла в рост. Поставленные жизнью бюрократические барьеры герои литературных произведений берут, но при этом теряют молекулы своей сути, как перья. Вот и наш старик готов нестись галопом по кулуарам, как по беговой дорожке, беря кабинеты прыгающим сердцем, но поделать здесь нечего, тем более что и сам автор против непатентованной рыбной ловли и совершенно всерьез надеется в этом вопросе заполучить читателя себе в союзники.

Обычно конторы, ведающие выдачей всякого рода правоустанавливающей документации, располагаются на куличках, однако же отдел контроля за рыбной ловлей, охраной окружающей водной среды и выдачи патентов подвалил к Синему морю под бочок, пришвартовался к песчаному бережку с самым офи­циальным выражением фасада. В кабинетах, как в кулёмах, старик неизбежно вяз, чувствуя себя не человеком, а скорее мелкой зверюшкой, на сухие вопросы отвечал нетвердо, за что неизменно отсылался в очереди следующие, отстаивая в которых, желая лишь отвлечься от тупой боли в измученных пятках, он пробовал тешиться чтением объявлений, прикрепленных там и сям. Предлага­лось, например, плюнуть на все муки с высокой башни и через посреднические фирмы приобрести, минуя патентованную ловлю, выращенную в искусственных условиях золотую рыбку, гарантированно исполняющую стандартный комплект желаний: полногабаритную квартиру с раздельным санузлом, блондинку с евроремонтом бюста, счет в банке. Ох уж все эти людские похоти в родительном падеже! Все эти трафаретные эфирные грезы, будто сошедшие с конвейера, способные удовлетворить лишь нужды грязнопузого троглодита, сызмала мечтаю­щего о самом простецком: норе, мясе, бабе! Нет на свете муравы, настой кото­рой способен извести под корень всю эту пандемию скудоумия, столь резво распространяющуюся по свету, что порой захватывает дух! А ведь желанья не должны быть скромны и незатейливы: неужели не хочется, к примеру, увидеть человечество коленопреклоненным, годным к употреблению? или слопать добрую порцию абсолютной монархии? или выгрести из копилки человечества все мировое золото, разделить между всеми поровну и наблюдать за всеобщим долгожданным равенством? Нет никакого резона размениваться на мелочевку, коль имеется возможность через соломинку высосать из космоса мировой разум, ибо необходимо, в конце концов, узнать его вкус.

Старику вдруг захотелось быть абсолютно несносным в желаниях — насколько хватало заряда памяти; вещество истории, как веснушками, усеяно невозможными желаниями, осуществленными в действительности. “Я буду упрямым, — думал старик, все ближе подбираясь к нужному кабинету. — Упрям­ство здесь уместно, ведь моими стараниями создается история. Как сложно ощущать себя на пороге сверхбытия, когда рядом близкая возможность хотя бы чуток задержать объявленные сумерки богов. Я буду мелочным, ведь самое земное существование, которым я желаю овладеть, состоит из мириадов мелочей, людских хотений, махоньких, незначительных нужд...”

Однако же к закату второго дня пыл его стал утихать. Не то чтобы он устал, но вот обнаружилась какая штука: стариковские качества, на которых он норовил строить свой расчет (мудрость, жизненный опыт и тому подобная чепуха), оказались бессильны под нажимом качеств принципиально иных. Требовалось, к примеру, безобразное рвачество, требовались мускулистые локти, луженая глотка, недурственный припас нахальства. Всяческие разнокалиберные морды, нацепив деловое выражение, как мастеровой фартук, нагло сновали из кабинета в кабинет, привычно небрежно отодвигая старика с пути своего следования. Мысль о том, что он по уши погряз в этой лишенной смысла чехарде, подкравшись ближе, набросилась, растерзала грудь. Цепляясь за желания, как за жизнь, он продержался еще некоторое время, однако к тому времени, когда был все же впущен в кабинет, силы его почти оставили.

Старика приняла госинспектор в партикулярном костюме, нервозная и рассеянная. Он бредом сивой кобылы ответил на вопросы, показавшиеся ему абракадаброй, побожился, что не имеет задолженности перед бюджетом, христом-богом подтвердил оплату госпошлины, недостающую анкету заполнил каракулями на коленях. “Я выдохся, — мелькнула мысль, — однажды глупейшим образом отдавшись вам на растерзанье, — вам, палачи, ликторы, как еще вас назвать!” Как приговор выслушал он резолютивную часть заключения: в течение недели донести четыре фото три на четыре, получить патент в течение месяца после получения ответа из министерства.

— Когда же будет ответ? — слабо поинтересовался старик.

— В течение месяца.

На том аудиенция была окончена. Сбоку напала шальная волна: хватаясь за стены, старик двинулся к выходу, наконец, тяжело высадился на песок из идущего ко дну, разваливающегося по всем швам здания комитета, ладонью унимая бегущее рысью сердце. Берег, встав дыбом, услужливо подставил рассыпчатый бок. Случайная, заблудшая волна лизнула ботинок, — от этого липучего ощущения сырости старик и очнулся.

Душа ходатая, идущего на униженный поклон, держится на единственной ниточке, но неизмеримо страшней положение того, кто ворочается восвояси с грубым отказом под мышкой: нить прервана, пустота выела жизненный смысл. “Коль был бы я молод, — подумал старик, — то встал бы колом в ваших глот­ках, а переварили бы меня, так выел бы вам внутренности!” Вдруг с околицы прошлого ворвались воспоминания, полные каких-то давних желто­ротых чудачеств. Старик полакомился ими, как семечками, как вдруг настало неждан­ное облегчение: и было спокойным Синее море; и запах выбросившихся на берег водорослей, мягкий и соленый, вкрался в легкие: их объема недоста­вало, чтобы вмещать его. Уж больше не хотелось рвать и метать, а всей середкой жаждалось пива с бульоном из раковых хвостов, и обязательно с ржаным хлебом.

Для смеху он забрел на базар, и тут же — назло государственной системе патентования — купил золотую рыбку, а с нею и комплект из трех стандартных желаний у подозрительного вида воротилы, который немедля, не отходя от кассы, ответственно отчитался в мобильный телефон перед кем-то, что толкнул последнюю, самую задрипанную упаковку желаний одному старому дуралею. Подманенный прикормом, старик глубоко заглотал наживку, но, как всякому обывателю, ему никак не хотелось самому себе сознаваться, что его самым пошлейшим манером надули. Он нес яркую глянцевую коробку торжественно, как вымпел, и с той самозабвенностью, с какой, наверное, несут только чушь, и на лице его сияла улыбка самого отличнейшего качества: та, что от горизонта до горизонта.

В своей комнате он рвал брюхо упаковке долго, со смаком, с треском, будто разделывал рыбу, только вместо пузыря выудил инструкцию. Немного покопавшись в иероглифах, он отыскал кириллицу: предлагалось не спешить, а для начала ознакомиться, как активировать все три желания. Он распаковал пластиковую золотую рыбку (монограмма на лейбле: “Made in China”), затем произнес вслух четко и громко: любвеобильную, большегрудую блондинку, квартиру улучшенной планировки, много денег (требовалась конкретная сумма: волнуясь, он назвал сумму, всегда казавшуюся ему астрономической — миллион). Затем, ничтоже сумняшеся, он завел таймер исполнения желаний на утро, которое, как известно, мудренее вечера, выполнив все требования инструкции от доски до доски.

Научная мысль, однажды мощно скакнув, показала человечеству реальную возможность сказку сделать былью. Отыскались мастаки, смогшие стреножить многие из диковин (хотя, справедливости ради надо отметить, что определить физические параметры чуда не удалось пока никому). Метаморфоза задрипанной халупы в царский дворец стала привычным делом. Пышногрудая блондинка, полученная путем репродуционного дробления кварка, случаем забытого на простыне, любая субстанция, зачатая силою человеческого мыш­ления и отпочковавшаяся от чуда, перестала удивлять, став заурядным обыкно­вением. Старик вдруг подумал, проснувшись, что в комплекте с чудом он получил и добрую порцию привычки, настолько он был спокоен в то утро. Обычно ждешь исполнения желаний с распрыгавшимся сердцем, с томленьем души, — но вот ведь, кажется, дальнейшая твоя жизнь предрешена, настоящее вывернуто наизнанку, а все минувшее перечеркнуто крест-накрест: откуда же столько спокойствия в человеке, откуда столько привычки? “Хотя, впрочем, — думал старик, — я лишь сменил нору, и только...” Всеми фибрами души он силился не думать о спящем существе, оказавшемся сегодня ночью у него под боком, о пахнущем клубникой и молоком соблазнительном колене, выстав­ленном напоказ из простынных валов, о сонном сопении, вызывающем у него ураганный прилив нежности. Забытый запах самки, пробудивший в нем дрем­лющую мужскую мочь, насторожил: отвратительный страх сидел в нервных узлах, в трепещущем виске, в самой утробе.

Поначалу он радовался девичьему глубокому сну, ибо трусость, его обуяв­шая, требовала отсрочки окончательного исполнения чуда. Маскируясь мудрой неторопливостью, как камуфляжем, старик с удовольствием шлялся по квар­тире, ныряя в бездонные пропасти зеркал, пропадая там лишь для того, чтобы с дельфиньей легкостью вынырнуть из других. Он вел себя точно ребенок, забравшийся в новенький автомобиль: попробовал на крепость всякую ручку; постучался в каждую дверь, отворял ее, а затем впрыгивал что было мочи в скрытое ею помещение, пугающе гаркая на маскирующихся под мебель лакеев (довел двух-трех до инфаркта, и они, скользя спинами по стенам, сползли на пол, обернувшись резными стульями); лихо спустил воду в унитазе, вокализом подпев в унисон ревущему во всю глотку водному потоку; совсем распоясавшись, вскарабкался в джакузи, вопя, боролся с пышной пеною, как с ворогом; оберегая, однако же, сердчишко, из ванной быстро выполз, раскисший и пахучий, и завалился на постель рядом со спящей девушкой.

Сон ее был удобен и сладок. Пробудившийся в старике сластолюбец, пользуясь этой ее беспомощностью, этой глубиною сна, притулился сбоку, как был, влажный от принятой ванны и от похоти. Ему не хватало еще смелости дать волю рукам. Вот и позволил он себе всего одно бесстыдное касание, лишь одно головокружительное действие, от которого девушка вдруг брыкнулась и застонала, возясь. Старику стало несусветно стыдно за себя, старого маразма­тика, распустившего слюни при виде нежной юной плоти. Мозолистая стар­ческая ладонь, алчно лапающая беззащитную девическую грудь, достойна неот­лож­ного отсечения. Подступившая к горлу дурнота показала старику, насколько он слаб, насколько немощен, чтобы дать этой девочке хотя бы толику той услады, которой она заслуживает.

Он заснул с каким-то недобрым чувством, и к утру ощущение тревожности лишь распухло, как болезненно раздается за ночь опухоль. С самого утра начался перезвон: многажды длинно звонили в дверь, но покуда он доковылял в халате до двери, все смолкло, и он обнаружил лишь письмо, приколотое к косяку кнопкой. Его распечатал, страстно любопытствуя, но, еще не проснув­шись окончательно, не понял чудовищного смысла написанного.

“Уважаемый жилец! — писалось в письме. — Предупреждаем Вас, что на сегодня назначен снос Вашей квартиры, признанной самовольной постройкой. Просим организовать вывоз из квартиры личного имущества. Сообщаем также, что Ваше отсутствие в помещении на момент сноса не будет являться препятствием для такового. Однако в этом случае служба судебных приставов ответственности за оставленное без присмотра личное имущество не будет нести. Невыполнение Вами настоящих рекомендаций будет рассматриваться как противодействие исполнению службы судебных приставов законного решения суда и повлечет за собой уголовную ответственность в соответствии...”

“Какая-то ошибка, кажется, — подумал старик, — мура какая-то...”

Настроение его было испорчено, и нехорошая мысль, до сих пор подкрады­вающаяся, как тать, нынче мощно скакнула, улучив удобный момент, и вцепилась в сердце. Что-то не ладилось, что-то сбилось в исполненных желаниях, какой-то скрытый изъян порочил всю конструкцию. Быть может, стариком не было учтено китайское происхождение рыбки или подвело бижутерийное качество продукции. Теперь старик начал беспокоиться из-за того, что девушка отчего-то никак не просыпалась, хотя сон ее по-прежнему казался безмятежным и сладким. В каком-то неистовстве колобродил он по комнатам, чувствуя потребность пораскинуть умом. Мысль, сказочная в своей простоте и легкости, пришла в голову. Длинногривый конь, прочтя богатырские мысли, бряцая сбруей, мощно кивнул, словно соглашаясь. Прижимая обоюдоострый меч к стегну, королевич, пошатываясь под бременем кольчуги, припал на одно слабое колено, взявшись морщинистой рукой за край хрустального гроба. Лишь только стоило слиться в чудотворном поцелуе двум дыханиям, лишь только старческие губы припали к губам младым, все в мире, как по волшебству, пришло в движе­ние. Могучий ветер взволновал Синее море, тридцать три удальца, окончив ночной дозор, исчезли в морской пучине, а дюжий богатырь, ухватившись за кольца, небо притянул к земле. Смешалось все — огонь, твердь, вода, — и старик, сняв шлем, пал на оба колена.

— Ах, — сказала девушка, просыпаясь, и сладко потянулась, показывая умопомрачительные подмышки, — как же долго я спала!

Какой-то застоявшийся хрящ в ее спине нежданно-негаданно хрустнул. Она, словно по его команде весело вскрикнув, прыснула с постели в каком-то безумном простоволосом плясе, беря визгом нечеловеческой высоты октавы, как была, обнаженная, с бесстыдно болтающейся грудью, и в исступлении зала­мывала лапки, фальшивым, но чертовски милым щебетанием меря кубатуру помещения. Старик бегством пытался спастись от знойного плена ее распоя­савшихся рук, но она неизменно нагоняла его, прыгала ему на закорки с наезднической удалью, горланила, рвясь в бой, беспощадною шашкой в капусту крошила врагов, затем, возбужденная и влажная, бросалась наземь под ноги своему обессиленному коню. Старик валился обок, как мешок: изнеможение его мало смахивало на томную негу, скорее, на дрыгоножества грудной жабы. Ее же поразил демон сумасбродства: она какими-то многими прыжками, какой-то резвой чередой невесомых, но полновесных па тащила старика за собой, пытаясь на отвратительном русском с азиатским акцентом втолковать ему что-то. Старик изо всех сил бодрился, но чувствовал, что рассыпается от слабости и, кажется, растерял себя по каплям в лабиринтах новой квартиры, ибо уже не чувствовал ни рук, ни ног, ни шеи. Зеркала в холле испуганно отпрядывали, отразив в себе эту шатающуюся размазню.

— Милый... — счастливо прошепелявила девушка, неожиданно нелепо дергая челюстью, — моя твой навечно...

Дальнейшее ее поведение было каким-то марионеточным: притаившийся под потолком китайский кукловод (будучи с нею в некоторых натянутых отношениях) перепутал нити и своротил ей шею, и выкрутил руки; пытаясь устранить нитяную путаницу, лишь запутался больше, в конце концов вообще махнул на нее рукой, — и она брякнулась оземь, недвижимая, с остекленевшими глазами.

Как был, в халате, босоногий и жалкий, старик стоял посреди комнаты в эпицентре сердечного удара, нутром чувствуя, как свежеиспеченная жизнь китайского производства, совсем недавно приобретенная им за наличный расчет, рассыпается в пух и прах. В бетонных панелях стен, в самом угловом стыке, вдруг с грохотанием разверзлась дыра, как хайло залетного дракона. Мордатый бульдозер изо всей своей дизельной мочи впихнул внутрь комнаты ковш, с древесным хрустом разбомбил мебель, пихнул стену, пихнул другую, чихая от пыли и в сатанинском ожесточении отвратно воя по-звериному. Старик, визгливо и тонко вопя, бросился в образовавшийся просвет, рискуя быть раздавленным бульдозерной гусеницей. Откуда только взялись силы у нашего престарелого героя: он увертывался от пытающихся его схватить зевак, орущих и по-бабьи всплескивающих руками, и пробовал удерживать рушащиеся балки ладонями, плечами, спиною. Он цеплялся за свое кровное, хапая ртом пылищу, пока его оттаскивали от опасного места, яростно крича, что там, в хламном тартаре, сгинула забывшаяся волшебным сном красавица, пусть раскосая, пусть спящая, пусть дикая и необузданная — но это его красавица! Впрочем, сил хватило ненадолго, и его, слабого и раскисшего от горя, все же смогли оттащить подальше.

Целый час он просидел возле самого Синего моря, будто ожидая ответа, распустив слабые руки вдоль колен, как кукла, бездыханный, искусственно дергающий коленкой, и как ребенок, насильно разлученный с матерью, маялся влажными всхлипываниями, вскоре переросшими в изнурительные промозглые рыдания. Слезы прошли, как, впрочем, кончается все в этом мире. Старику показалось в тот момент, что со слезами он вытек сам, а его душа, со сноровкою муравьиного льва, безвозвратно ушла в песчаную дюну.

— Что ж это я! — вдруг закричал он и ударил себя по лбу изо всех своих сил, словно желая наказать за забывчивость: у него же есть деньги — целый миллион! Сумма, казавшаяся невероятной кажущимся бесконечным количеством нулей, позволяла в мгновение ока оборотиться вылощенным набобом, могущим с легкостью прикупить, например, к “кадиллаку” резвую молоденькую цыпочку, чтобы обжиматься с ней в обтянутом кожей салоне, с сознанием своего леги­тимного права и могущества. Больше он не ждал ответа у Синего моря, а пошел прочь, вдруг поняв, насколько неисполненные желания изглодали всю его жизнь. Но теперь страданиям его пришел конец. Утлое суденышко, страдающее течью, вечно болтающееся между штилем и бурей, пристало наконец к безмятежному берегу. Старик вышел из лодки, взглядом окинув чистоту прибрежных вод, ровный бобрик холма, поросшего кустарником, и по-стариковски оценил медлительную поступь времени, владычествующего в этих краях.

Теперь он был вооружен одним волшебным средством, вооружен, но не опасен в своем предчувствии неизбежно надвигающегося счастья, которое он собирался прикупить. Он не станет торговаться, а выложит кругленькую сумму без какого бы то ни было сожаления. Затем, счастье приобретший, он примется за покупки не менее важные: возьмет себе в собственность щедрую горсть здоровья (чтобы хватило в аккурат до самой кончины), возьмет понюшку сибаритства, в меру девичьей ласки. Одним желанием, не исполненным, но исполнимым, он будет заполнять оставшуюся жизнь, и дни его теперь потекут новым чередом. Он станет тратить деньги так, чтобы остаток века, порученного ему Богом, теперь казался фиестой, но не плачевной юдолью. Чтобы мир вокруг него, будто поставленная в вазу с водой иммортель, раззеленелся, пустил корень, почку, лист. Когда же жизнь его подойдет к концу, он тихо умрет. И пускай будет в тот момент на море черная буря: пусть вздуются сердитые волны, так воем и завоют. Все же будет старику покой, потому что нет на свете ничего покойней вечного сна, нет во вселенной лучшей гавани, нежели удобная смерть — последнее пристанище для вымотанной, исстрадавшейся души.