Среди русских художников

 

 

Сергей ВИКУЛОВ

Затерянный мир

 

В Вологде вышел в свет альбом графических работ народного художника России Джанны Тутунджан. В нём всё необычно, начиная с названия. В самом деле, разве не диво, что на обложке тяжелого фолианта (издательского стандарта при воспроизведении живописных полотен) в качестве названия красуется словечко совсем из другого ряда — “Разговоры”…

В надежде рассеять недоумение открываю первую страницу альбома. На ней — авторское вступление, в котором искреннее признание в любви к русскому Северу, к его деревням и селам, к людям, живущим в них… А ещё — нетерпеливое ожидание встречи с ними, радостное предощущение твор­чества: “…Я войду в незнакомый дом… и буду рисовать то, что вижу, и слушать, слушать, слушать”…

Трижды повторенное “слушать” сразу заставляет думать, что будущий рисунок для художника не главное из того, что произойдёт в доме, в который она войдёт. Главное — то, что будет в нём услышано, то есть слова, сказанные позирующим человеком, слова, которые, как снимок на фотоплёнке, проявят, высветят его душу — в радости ли, в печали — до дна. Сама художница об этом сказала так: “Больше всего на свете меня волнует состояние Души — Человека, Народа, Страны”.

Прекрасно! Но как передать это состояние? Рисунком? Можно, но лишь отчасти. Исчерпывающе же, на всю глубину — только словами, самыми прав­дивыми, самыми весомыми в данном разговоре. Расслышать эти слова — для художницы всё равно что поймать золотую рыбку. Расслышать — и запи­сать их. И восхититься, увидев, что они стали единым целым с рисунком, последним штрихом к нему.

Кого-то из поклонников художницы (а уж искусствоведов — обязательно) столь неожиданный синтез рисунка и слова немало удивит: а не озорство ли это? — подумают они. Подобные сомнения были и у меня. Но чем дальше листал я альбом, бормоча при этом многообещающее словечко “разговоры”, тем больше убеждался, что никакого озорства в этом синтезе нет. Всё серьёз­но, всё естественно, хотя и непривычно, потому что ново. И, как творческий приём (если не забывать, что речь идёт о творчестве), имеет полное право называться не просто новым, а новаторским.

Уверен, не женский каприз, не разыгравшаяся фантазия в минуту игривого настроения привели художника к этому приёму, а радостное удивление открывшимся ей затерянным в вологодской глуши миром, а точнее — народом, образ которого она вознамерилась запечатлеть для потомков.

Таланта живописца для этого оказалось мало, хотя успех персональной выставки её работ в Москве обеспечен был, в первую очередь, именно зри­тельным рядом. И вот при новых встречах с аборигенами деревни Сергиев­ской кисть художника всё чаще стала уступать место фломастеру, потому что он “работал” намного оперативней, а главное, “мыслил” глубже, граждан­ст­венней, социальней, публицистичней. И решающую роль в этом играли именно “разговоры”, которые успевал он записать на том же листе ватмана.

При этом каждый раз думалось: а, собственно, почему бы и нет? Если рисунки к художественному тексту (к роману, к повести) смотрятся вполне естественным и даже приятным приложением, то почему не могут быть таковыми тексты к рисункам, к портретам, в первую очередь?

Так родилась оригинальнейшая серия графических работ Джанны Тутунджан, названная “Разговоры” (на титуле — с добавлением: “по правде, по совести”). 200 с лишним рисунков (можно добавить — озвученных) соста­вили эту серию; 129 из них художница включила в альбом, перелистать кото­рый я и приглашаю читателя…

Почему же художница — южанка по крови — навсегда выбрала Север? Можно предположить, что решающую роль в этом выборе в молодости сыграл учившийся вместе с нею в Суриковском институте замечательный парень из-под Вологды Коля Баскаков, ставший поначалу её другом, а по окончании института — мужем. Найдя в нём надёжную опору, Джанна Татджатовна в 1959 году приезжает в Вологду, ставшую — теперь это можно сказать опре­делённо — второй её родиной. Горячо, восторженно, сострадательно любимой.

С первых же лет жизни в Вологде художница поняла, что экзотики древнего города, ровесника Москвы, красивейшей природы вокруг него — ей недостаточно. Тянуло в глушь, в деревни и сёла, затерянные за тёмными лесами, синими озёрами, величественными в своей медлительности реками. А главное — тянуло к людям, олицетворявшим коренную, глубинную Россию. Оставалось лишь решить: куда отправиться. Выбор пал на Тарногу, один из самых отдалённых — в сторону Вятки — районов. Прадеды называли это поселение “Тарногским городком”, кстати, как и соседнее — “Кичменгским городком”, основателями которых, по преданию, были новгородские ушкуйники.

Попасть туда можно лишь самолётом или по реке Сухоне, притоку Север­ной Двины, желательно в половодье. Благородное, конечно, дело — “хождение в народ”, но нелёгкое, можно даже сказать — жертвенное. Передвигаться приходилось на попутных подводах, на утлых лодчонках и даже на плоту. Причаливали к каждой деревушке, выбирали для ночлега более приветливую, хотя бы по местоположению, а главное — не безлюдную. Ну, а с крышей для проживания — проблем вообще не было: хочешь — подселяйся к хозяевам пятистенка, хочешь— пустующий дом обогревай...

 

Счастливым причалом для путешественников оказалась деревня Сергиев­ская, привольно раскинувшаяся на высоком левом берегу Сухоны. Не знаю, какая изба была первой, в которую вошла Джанна не как гостья из Москвы, а как художник, с альбомом, прижатым к груди, с сумочкой, в которой ждали своей минуты фломастер и тушь; вошла, твёрдо зная, зачем: нарисовать хозяйку, привлекшую её внимание ещё при первом знакомстве (в магазине, кажется), поразившую её скорбью в глазах, видимо, вдовьей, и гордо постав­ленной головой. Приветливо встреченная ею, села напротив, развернула альбом, достала фломастер и, чтобы не смутить женщину необычным для неё действом, завела разговор, намеренно пустяшный. Хозяйка — дело привычное — запросто пристала к нему... А через минуту-другую, как-то незаметно, само собой, пустяшное отвеялось в сторону, и разговор пошёл о пережитом, местами — самом сокровенном: известно, в каждой бабьей душе этого добра под завязку.

Так-то оно так... Но вот одна из согласившихся было “посидеть” перед художницей часок-другой, когда дошло до дела, вдруг задумалась, головой покачала и вымолвила: “Если всё рассказать...” — и опять замолкла: в горле, догадалась Джанна, вместо слов — комок, который, как известно, не проглотить. Поднесла женщина к губам кончик платка, повинилась: “Нет, не могу говорить...”

Но на следующий день всё-таки переборола себя...

...Летом дело было. Пошла она, в сумерках уже, с серпом да верёвкой травы корове нажать. Не то чтобы с оглядкой, а торопко всё же нахватала охапку, связала, за плечо перекинула и, согнувшись в дугу, ко двору посеменила. И вдруг голос, да не чей-нибудь, а бригадира: “Смотри, Нюрка, Бог накажет: в воскресенье работаешь”. Почувствовав жар в лице, то ли крикнула, то ли пискнула, не останавливаясь: “Бог, чай, не без глаз!” Самой полю­бились эти слова — и как оправдание перед Богом, и как достойный ответ начальству.

В таком состоянии души Джанна и изобразила женщину, написав, тем же фломастером, её слова — выше, ниже рисунка... И удивилась: преобра­зился рисунок, зазвучал, проявив не только бытовую суть свою, но и нравст­венную, социальную!

 

В разговоре со следующей натурой — тоже женщиной, пожалуй, самой старшей из всех, на первый план вышли воспоминания о бабьих страданиях в годы войны. Джанна уже заканчивала портрет собеседницы, а та, оставаясь памятью всё ещё там, в лихолетье, продолжила:

— Вспомнили бы, как в войну-то пахали... — она обращалась к нынешним пахарям-сеятелям, — ...безо всякого горючего, на одних горючих слезах...

Джанна чуть не вскрикнула от восторга: такой неожиданный, такой выра­зи­тельный образ! Поэт позавидует!

Другая женщина (Джанна изобразила её в обычной позе деревенской собеседницы — в завязанном под подбородком платке, в резиновых сапогах, со сложенными на коленях вконец изработанными руками) припомнила все беды, обрушившиеся за прожитые годы на деревню (то из колхоза не отпускали, то, наоборот, принуждали по своим огородам разбежаться), и подвела итог горьким воспоминаниям:

— Уши бы не чуяли, глаза бы не видели, что с нами творят!

Невольно подумалось: с такою бы “речью” да на высокую трибуну, дум­скую, например... Да где там... Трибуна эта теперь только для профес­сио­налов...

Листаю альбом мужест­венной землячки и не перестаю удивляться не только зоркости её глаза (это естественно для художника), но и гражданст­венной, социальной остроте её слуха. Не каждый художник уловил бы в испо­ведях дере-венских женщин самые сокро-венные для них мысли. А она уловила.

В середине 90-х годов гражданственная грань её таланта, её характера прояви-лась наиболее резко.

...Мужчина, которому, судя по рисунку, под шесть­десят, на вопрос: “Думаешь, чего дальше будет?”, — вопрос задел за живое — отвечает: “Если так же базарить — ещё смешнее будет”.

Не “хуже”, как вполне естественно было бы услышать тут, а “смешнее”: случается же смех сквозь слёзы...

Ясно: камень на душе у человека. Свидетельством этому и отрешённость во взгляде, и вяло сцепившиеся пальцами руки, и эти тяжёлые слова: “база­рить”, “смешнее”... В них для мужика всё: и “перестройка”, на которую он клюнул, и её итог, и даже невесёлая перспектива.

 

 

 

Несколько слов ещё об одном портрете, неожиданном в ряду уже отмечен­ных: “Женщина, кормящая грудью ребёнка”. Наслаждаясь богоданным чувст­вом материнства (хотя ребёнок этот у неё уже третий), она размышляет вслух о времени, в котором он родился, и, как всякая мать, тревожится за его судьбу. Она буквально воркует над “своей кровиночкой”:

— Ондрюша, хороший-от мальчик... Вот какая жизнь пошла... Ишь уду­мали! Танки на людей... Худые дядьки... А ты кушай, ягодка, и рости... Вы­ростешь большо-ой! Потом с Витей, с Васей, троё, поедете в поле и спро­сите: “А кто тут хозяин?”

Символично: выедут в поле “троё”. И, может быть, не на тракторе, не на машине, а на конях гривастых, под стать былинным, и углядев из-под ладони, что поле, русское поле, не распахано, не засеяно, скажут что-нибудь и покруче...

Рисунок даёт повод подумать об этом.

 

Тревожится о будущем своего сынишки и хозяин другого дома. Джанна нарисовала его праздно сидящим на диване. Он сухощав, жилист (“на чём штаны держатся”), изработался, видно, а может, даже нездоров. По праву руку, рядышком с ним, как нарост на берёзе, мальчик лет двух, не боле, по леву — газетёнка, отложенная по прочтении, а на ней — очки, с верёвочкой вместо дужек. Мужик — это видно по его выражению — не расположен к беседе, но на вопросы художницы всё же отвечает:

— Когда хорошо-то поживём?

— После меня.

— Васюха-то доживёт?

— Должен.

Чего больше в этом ответе? Уверенности или надежды? Пожалуй, надеж­ды... А уверенность... Жизнь, какую знает он, пока не даёт повода обрести её.

Сам он об этой жизни — ни слова... За него высказался мужик в другой избе: “Капут колхозу... С последнего двора крышу снимают... все ташшат себе...” По слову “капут”, употреблённому им, нетрудно догадаться: фронтовик. Немцы, когда он был в окопах, грозились ему: “Рус, капут!” Слава Богу, вышло наоборот...

Но куда чаще в деревне говорят теперь о другой “войне”, которой не было начала и — будь она проклята! — не видать конца. Одна вдова солдатская выска­залась о ней так: “Жизнь-то ноне райская... — Она сравнивала её с первыми послевоенными годами. — Только пьют много... и не вовремя... Ведь в тувалет не сходят без бутылки”.

Последняя фраза наверняка из деревенского фольклора, не очень смешная, но зато бьющая не в бровь, а в глаз. Время, когда деревня дели­катничала в рассуждениях о пьянстве (“пей, да с умом — ещё поднесут”) и даже шутила (“ведро не выпью, но отопью много”), — время это прошло. Дерев­ня воочию убедилась: зелёный змий уже не просто валит мужиков с ног — со свету сживает. Да если бы только мужиков, но ведь и жён-матерей — тоже. А в городах... в городах уже всерьёз поговаривают об открытии детских медвытрезвителей...

Понимает ли деревня гибельность пути, на который загнали её правители — и прежние, и нынешние?

Начинает понимать. Джанна запечатлела одного из тех, кто хотел бы свернуть с этого пути, пожить нормальной, трезвой жизнью.

...Глядя широко раскрытыми глазами — нет, не в небо — в собственную душу, он вслух мечтает: “Как бы отворотиться от вина... да от курева... К примеру, мне лично... — А подумав, добавляет: — Да и всей Расее...”

Слышите, господа думцы? Не за себя только, за всю Расею тревога. Это у мужика-то из Вологодской глухомани! Тревога и переворачивающее душу раскаяние. Раздумывая над этим феноменом, вспомнил — и, кажется, весьма кстати! — “Доброго Филю” из книги другого знаменитого моего земляка Николая Рубцова. Стихотворение о нём большинству читателей, думаю, известно. Но для продолжения разговора приведу его полностью.

ДОБРЫЙ ФИЛЯ

 

Я запомнил, как диво,

Тот лесной хуторок,

Задремавший счастливо

Меж звериных дорог...

 

Там в избе деревянной,

Без претензий и льгот,

Так, без газа, без ванной

Добрый Филя живёт.

 

Филя любит скотину,

Ест любую еду,

Филя ходит в долину,

Филя дует в дуду!

 

Мир такой справедливый,

Даже нечего крыть...

— Филя! Что молчаливый?

— А о чём говорить?

 

Можно подумать, поэт умиляется Филей, видя в нём проявление “лучших черт” национального характера. Он неприхотлив (“ест любую еду”), терпелив, живёт без газа, без ванны, и тем не менее претензий к власти с его стороны — никаких (“Мир такой справедливый, / Даже нечего крыть...”) Властям — местным ли, государственным ли — “молчаливый” Филя не может не нравиться. Но нравится ли он поэту? Нет и нет! Он, если прислушаться, посмеивается даже над ним, сравнявшимся интеллектом с бурёнками, которых пасёт, “ходит (с ними) в долину”, “дует в дуду”. Поэт подтрунивает над Филей (правда, незлобиво, снисходительно), одновременно и жалея его, потому что не видит в ближайшем будущем счастливых перемен в его жизни. Да Филя и не стремится к этим переменам. Больше того, даже не думает о них. Художнице Д. Тутунджан “добрые Фили”, которым не о чем говорить, кажется, и не встре­чались. А если встречались, она знала, как их разговорить. Одним хитрым (по деревенским понятиям) вопросом, одним сочувственным словом умела так задеть молчуна за живое, что он тут же проникался полным доверием к ней (“знает жизнь баба!”), распахивал перед нею душу, и она имела возможность лишний раз убедиться, что душа у него болит и в самой глубине таит много слов, способных выразить эту боль.

Вспоминая о подобных случаях, она потом напишет: “Рисуя людей в далёких деревнях, я буквально страдала от того, что кроме меня никто не слышит, как они говорят”.

Уверен, что под этим “как” художница подразумевала не одну только выразительность народного языка, но и содержание разговоров, их нравственный, гражданский, бытийный смысл.

Что ещё уловила из этих разговоров Д. Тутунджан? Какими рисунками сопроводила их? О рисунках, считаю, достаточно...

А вот некоторые тексты к рисункам (вдобавок к уже “услышанным”) считаю необходимым воспроизвести, чтобы читатели воочию могли убедиться: народ, вопреки утверждениям публицистов, не спит и основной инстинкт — инстинкт самосохранения — не утратил. Он — великан — думает. Медленна его дума: до всего надо дойти самому, но зато глубока и, в соответствии с нынешним временем, тревожна:

“—Русака-то скоро совсем изживут... Говорят: выживай!.. А как?”

Озвучивает эту думу мужик, уже не молодой, в рассуждениях о демогра­фической — слышал от самого президента — проблеме.

Другой, словно желая пояснить сказанное, добавляет:

“— Мужику всю дорогу сласти по норме, а горести — по горло”.

Капитальное обобщение: не убавить, как говорится, не прибавить.

Бабка, одинокая в большом выстывшем доме:

“— Вот лежу я тут мёртвым капиталом... Чтобы умереть здися, во своём дому, на своей печи... К робятам неохота. Натолька опять пьёт... вторую недилю... Не было этого вина — красота. Теперь навезли... Водка да безработица лешева их губит”.

Нестарая ещё женщина — о своей “товарке” задушевной, о её характере, отнюдь не с осуждением — скорее с восхищением:

“— Ох, Катерина, не ловка к житью. Она как разгорячится, дак у ей, у бока, щи варить можно!”

Думаю, не случайно Д. Тутунджан воспроизвела именно эти слова из монолога натурщицы: наверняка хотела, чтобы их услышали те, кто не любит дере­венский народ за излишнюю покладистость, безответность, много­терпеливость.

Всё до поры.

 

Серьёзная, своеобразная получилась книга у Д. Тутунджан. Закрываешь её с ощущением, что ты только что вернулся из трудного, но полного впечат­ляющих открытий путешествия в некий затерянный мир, о существовании которого многие твои сограждане, пользующиеся всеми благами цивили­зации, даже и не подозревают. Закрываешь с благодарностью художнице за то, что она открыла тебе этот мир, вселила в твою душу чувство тревоги за него, сострадания и любви к людям, проживающим в нём. Ведь он, этот мир, часть — и немалая! — народного организма, и если она болит, то, значит, нездоров и весь организм...