Наталья Корниенко,

член-корреспондент РАН, руководитель группы

 Собрания сочинений А. П. Платонова

(Институт мировой литературы)

“АВТОРСТВО” ШОЛОХОВА КАК ДОХОДНАЯ ТЕМА,

или Почему Андрей Платонов

не писал роман
“Они сражались за Родину”

 

 

Научил тебя Макарка Нагульнов разные непотребные книжки читать, а ты, дурак, и рад?

М. Шолохов.

“Поднятая целина”

 

 

В 1926 году, отвечая на традиционный вопрос пушкинской анкеты “Каково ваше отношение к Пушкину?”, великий Иван Бунин, сославшись на одного из своих героев-мужиков, скажет ясно и просто: “Никак я не смею относиться к нему…”. Как точно расставлены здесь слова, кристаллизующие понятие меры и ту иерархию ценностей, которая определяет и эстетику, и этику, и многое другое в том явлении, которое называется русская классическая литература. В ответе на ту же анкету Бунин язвительно заметит: “…Откуда такой интерес к Пушкину в последние десятилетия. Что общего с Пушкиным у “новой” русской литературы, — можно ли представить себе что-нибудь противоположное, чем она — и Пушкин, то есть воплощение простоты, благородства, свободы, здоровья, ума, такта, меры, вкуса?..”.

Предложенная мною параллель лишена всякой туманной двусмыслен­ности и многозначности. Знакомясь с материалами на тему “Кто писал за Шолохова”, не перестаю вспоминать бунинский ответ: “Никак я не смею к нему относиться…”. Но нет смысла взывать к чувству меры, когда это чувство не воспитано и отсутствует… Тема доходная и хорошо оплачиваемая, и стоит только пожалеть ее “созидателей”: сколько человеческих сил потрачено (и тратится) на эти якобы научные открытия, сколько ненависти (она ведь тоже организм точит) выливается на Шолохова (как живого человека), а также и на само понятие Родина…

В сегодняшнем исполнении тема “Кто писал за Шолохова” в целом вписывается в широкомасштабную “культурную” кампанию по деконструкции русской классической литературы. Поэтому и диалога между защитниками “автора” Шолохова и люто ненавидящими само имя Шолохов быть не может. Как говорят в точных науках, по определению. Все это будет продолжаться до скончания века... Сложнейшая же текстология шолоховского текста (к изучению которой только делаются первые подступы) здесь и вовсе ни при чем. Но именно в “текстологические” одежды обряжаются и сегодняшние ниспровергатели Михаила Александровича Шолохова. Он, оказывается, не только “Тихий Дон” не писал, но он вообще ничего не написал, а его фигура придумана ОГПУ... Эту “остроумную” концепцию придумал израильский исследователь Бар-Селла, книга которого о Шолохове, очевидно, выйдет в юбилейные майские дни, ибо презентация этого “СЕНСАЦИОННОГО ОТКРЫТИЯ” уже давно готовится “Новой газетой”. В июне 2003 г. — газета вышла с редакционной шапкой: “Они писали за Шолохова. Самый гран­диозный литературный проект XX века”. Неизвестный нам филолог Николай Журавлев поведал читателям о гениальном (не меньше!) открытии Бар-Селлы: “Донские рассказы” писали одни, книги “Тихого Дона” — другие, статьи — третьи, а роман “Они сражались за Родину” остался незаконченным, потому что его настоящий автор — Андрей Платонов — умер... Излагался этот сюжет таким языком, что это вызывало даже не чувство неловкости, а скорее омерзения. Платонов — “старый друг” Шолохова, с “которым они регулярно пили водку” (трезвые вы наши, думалось мне); Платонов “почему-то” (?!) становится военным корреспондентом (“работа, лаек и проч.”): у Платонова были “перекрыты все пути в литературу”, и он “готов на все” в годы войны (понятие Великой Отечественной войны не употребляется в статье)... Это и все другое придумал Бар-Селла, а Николай Журавлев тогда просто озвучил и предложил нам всем радоваться этому “научному” открытию, точно уж претендующему на какую-то немыслимую премию — сенсация века, не больше и не меньше. Но в недавней публикации той же газеты “Гений в неграх родины” (№ 22, март 2005 г.) Николай Журавлев выступил уже как ученик Бар-Селлы с собственными текстологическими изысканиями по тексту “Они сражались за Родину”, сравнивая фрагменты романа и рассказов Платонова. Читая все это, недоумевала: откуда такое невежество, незнание азов. Даже начинающий текстолог обязан знать: любое предварительное сличение текстов еще не даст материала к серьезным выводам, нужно обязательно подключить исторический и литературный контекст, из которых чаще всего и черпаются одни и те же события-“слова” всеми художниками, но результат зависит уже от писательской индивидуальности. Но “исследователь” забыл даже об азах поэтики (той же популярной сегодня интертекстуальности) и впал в какую-то немыслимую радость от собственных подчеркиваний одних и тех же слов в текстах романа и рассказов и глобального вывода: похоже (!) бредут по дорогам войны отары овец, а герои и в одном, и другом случае почему-то склоняются и разговаривают с колосьями сгоревшего хлеба... (Я давно так не смеялась…) Вот смотрите, говорит Журавлев, демонстрируя всем нам, что такое сорокинская “расчлененка” как принцип анализа текста. В рассказе “Одухотворенные люди” у комиссара Поликарпова — левая “отсеченная рука”, которой тот как знаменем ведет красноармейцев в бой, а в романе “Они сражались за Родину” — комиссар лишился правой руки: “...оторванная осколками у самого предплечья, тяжело и страшно волочилась за ним...” Вывод — и то и другое принадлежит перу Платонова. Хотя, кажется, вывод должен быть прямо противоположным. Ибо первое из области языка духовной прозы, где возможны чудеса (та же оторванная рука как символическое знамя победы духа над плотью), и подобную прозу в годы Великой Отечественной войны создал только один писатель — Андрей Платонов. А второй пример — это уже шолоховский жестокий реализм: “тяжело и страшно...” Где мы слышали этот язык? — Да в тех же “Донских рассказах”, “Тихом Доне”, “Поднятой целине”. “Тяжело и страшно” умирает Трофим в рассказе “Жеребенок”: “...корчился Трофим, и жесткие посиневшие губы, пять лет не целовавшие детей, улыбались и пенились кровью”. И т. д.

Скажем только, что в публицистике и советской литературе тех лет (включая тридцатые) было множество тематически близких сюжетов, правда, выполненных в стилистике ложной псевдоромантики. Последнюю не любили ни Платонов, ни Шолохов.

Подобным же образом набираются Н. Журавлевым и другие примеры. Цель ясна: открыть читателям главную истину — “Они сражались за Родину” написал Платонов. Методологические установки для этой версии в последней и публикации “Новой газеты” остались прежними. И что ни формулировка, то большая ложь, которую не затмить риторикой, непозволительной, кстати, в здоровом обществе (синоним — “гражданское общество”, за которое так ратует “Новая газета”).

Неправда 1: “А почему Платонов не мог быть негром? С 1929 по 1942 год он был под полным запретом. А жить-то надо, кушать, за комнату платить, семью содержать. А что он умел? Только писать”.

Только некоторые факты. В 1929 г. выходит книга повестей Платонова “Происхождение мастера”, печатается рассказ “Усомнившийся Макар”, в 1930-м — “Первый Иван”, в 1931-м — повесть “Впрок”, после которой на ее автора обрушивается сокрушительная критика (все это известно). В 1934 г. Платонов становится членом Союза писателей, едет в командировку в Туркмению, заключает договор с издательством на роман “Счастливая Москва”; с 1935 г. в главном толстом журнале “Красная новь” печатаются блистательные рассказы “Такыр”, “Нужная родина”, “Третий сын”; в 1937 г. выходит книга рассказов “Река Потудань” и т. д. В отличие от многих пишущих, в том числе и нас с Николаем Журавлевым, Платонов умел не только писать. Платонов — выдающийся русский инженер, имевший ко времени наступившей после истории с публикацией “Впрок” изоляции патенты на технические изобретения, мог на жизнь заработать нелитературным трудом. Кстати, он так жил и до 1931 года, а с 1931 года становится старшим инженером-конструктором Росметровеса, получает высокую зарплату (инженерам тогда хорошо платили) и абсолютно свободен от литературной среды. Последняя его не любила, в том числе за эту абсолютную свободу. Платонов, впрочем, платил им тем же: “гении литературы”; “одержимые достоинством”; “оргия гуманизма”; “жеманство и юмористика”; эксплуата­торы “доброты и долготерпения читателя-народа” и т. п. Как, впрочем, за ту же свободу от московской литературной среды ее завсегдатаи патологически не любили Михаила Шолохова. Действительно, сидит себе в Вешенской, и никакими усилиями (даже Сталина) его не смогли перетащить в литературную Москву; не участвовал в печально знаменитой писательской поддержке политического процесса 1936—1937 гг.; игнорирует писательские пленумы (единственный, кто не приехал на московские пушкинские торжества 1937 г. — в эти дни боролся за освобождение невинно осужденных!); обманул всех с финалом “Тихого Дона” и т. п. Как свидетельствуют документальные источники, тексты разнообразных приглашений Союза писателей, Платонова тоже регулярно звали участвовать в самых разных писательских акциях. Но на этих бумажках он чаще всего записывал все тем же знаменитым карандашом, каким созданы его шедевры, слово “никогда” или “никак”, а затем выбрасывал их в корзину (Мария Александровна сохранила эти бесценные документы писательской биографии, и они спокойно лежат в архиве РГАЛИ).

Неправда 2: “Оба, каждый по-своему, ценили друг друга, оба любили выпить...”. Пример, как вроде бы правда (1-я часть предложения), дополняясь гнусной полуправдой, рождает все ту же большую неправду. Ну что за глумливая страсть у “умных” и очень трезвых литераторов писать о пьянстве русских писателей! Оставляю это все без комментариев, посоветую лишь не пренебречь полной убийственной иронии записью Платонова: “Выпей водки, может, твое мировоззрение изменится” (“Записные книжки”).

Неправда 3: “Во второй половине 1942 года Платонов получает звание капитана, должность военного корреспондента (а это стабильное и неплохое содержание), и его снова печатают. В толстых центральных журналах опять появляется имя Платонова, его проза, его тексты”.

О том, что “снова” и “опять” неверно, мы уже писали выше. А вот о Платонове и о войне так писать нельзя, даже если тебе — в “высоких” целях твоей партийности — очень хочется выставить Платонова эдаким диссидентом, который и на войну-то идти не хотел, а просто зарабатывал коррес-пондентской работой на жизнь. Последнего, к слову, было очень много среди маститых советских писателей — читайте дневники Всеволода Иванова, где написано про гнусности московской литературной жизни времени войны, а также о том, как создавались не произведения, а то, что П. Журавлев называет словом “тексты”. Но, господа хорошие, к Платонову и Шолохову это ровным счетом не имеет никакого отношения. Уже на второй день войны Шолохов отправляет из Вешенской телеграмму наркому обороны с просьбой зачислить только что полученную Сталинскую премию за роман “Тихий Дон” в Фонд обороны СССР, а себя — в Красную Армию. С первых месяцев войны на фронт рвется Платонов, и, как свидетельствуют записные книжки, уже в августе 1941 г. он был на Ленинградском фронте. Слова “родина”, “русский солдат”, “Россия”, “народ” он употреблял не потому, что они были срочно реабилитированы в первые годы войны, а просто потому, что эти слова-концепты были в его художественном языке — и в 20-е, и в 30-е годы. Это и есть платоновская “вечная родина”, а русские солдаты, наверное, тоже любившие выпить, предстали в платоновских военных рассказах — “одухотворенными людьми” и приняли смерть на маленьком пятачке Севастопольского сражения так же достойно, как русские крестьяне в его великом и скорбном “Котловане”. “Русский солдат для меня святыня, — пишет он в письме с фронта в 1942 г., — мне кажется... что мне кое-что удается, потому что мною руководит воодушевление их подвигом...”.

В сегодняшнем либеральном сознании платоновская логика крайне непопулярна, ибо сознанием, извращенным то ли гордыней, то ли ненавистью, то ли просто нелюбовью, “правда” видится в другой логике: а достойны ли они, солдаты великой войны, умершие и живые, чтобы Я, такой образованный и культурный, писал о них... У Платонова, как мы видим, прямо противоположная логика: мои писания должны быть достойны подвига Солдата. Этой духовной установкой и рождена его великая проза времени войны, единственный и уникальный пример высокой духовной прозы XX сто­летия. “Одухотворенные люди” сражаются не за паек, не за деньги, не за орден и медаль (“Теркин”), они приняли “смертный бой” ради жизни и любви. В галерее “одушевленных” и “одухотворенных” людей, воссозданных в рассказах 1940-х годов, Платонов воскресит имена и биографии героев всей своей предшествующей запрещенной России — России “Чевенгура” и “Ювенильного моря”, “Котлована” и “Джан”. А герои романа “Они сражались за Родину” придут в 1942 году даже не из “Поднятой целины”, а все из того же крамольного “Тихого Дона”, опровергая авторитетное суждение Алексея Толстого, высказанное тем в том же 1942 году в докладе “Четверть века советской литературы”: “...от Мелехова до воина Красной Армии, бросающегося со связкой гранат под вражеский танк, чтобы подорвать его своим телом, — не протянуть генетической линии”. Вопреки утверждению Толстого мелеховская “генетическая линия” была подтверждена самой жизнью и русской литературой уже в первые годы войны.

Неправда 4: “В 1944 году сотрудничество с Платоновым явно прекра­тилось...”.

Трудно сказать, на чем базируется это утверждение Н. Журавлева. Стилевой изыск со словом “явно”, как бы мимоходом подчеркивающим высокий и непререкаемый смысл высказывания, высвечивает ту “глубину” его содержания, которую Платонов язвительно называл “глубиной картона”.

Как раз с 1942-го по 1945 год Платонов и Шолохов почти не встречались: оба были на фронте, в разное время приезжали в Москву и т. п. Платонову и писать-то “Они сражались за Родину” было некогда. Впервые за всю литературную жизнь он так много печатается. Очерки в фронтовых газетаx, рассказы в журналах, выходят четыре книги рассказов... Естественно, Платонов и Шолохов читают друг друга и ведут диалог в произведениях, а встречаются они уже после войны. Объединяет их теперь, как признавался Платонов в письме к Шолохову 1947 г. (!), “организация дела издания русского эпоса”: “Ты сам понимаешь, что это значит. Оно имеет общенациональное значение. Без тебя мы этого дела не вытянем...”. Речь в цитируемом письме Платонова к Шолохову идет не о романе, а о книге русских сказок “Волшебное кольцо”, которую после войны готовил Платонов. Эта последняя книга Платонова выйдет в октябре 1950 года — под редакцией Михаила Шолохова, что известно даже выпускнику филологического факультета.

Неправда 5. Журавлев приводит фрагмент воспоминаний Федота Федотовича Сучкова о том, как в 1940 году тот присутствовал при встрече Платонова с неким щеголем, которому Платонов переписывал роман, и делает из этого еще одно доказательство главного своего тезиса. Я думала, что Журавлев проведет линию связи с 4-й книгой “Тихого Дона”, в которой в наибольшей степени запечатлелись следы дружбы Шолохова и Платонова и в целом их встреча в метафизическом пространстве большой русской литературы. Однако нет, не потянул или не посмел ученик отринуть идею своего учителя. Ведь Бар-Селла уже назначил “автора” 4-й книги романа “Тихий Дон”.

Не будем гадать, кто тот щеголь, на которого работал Платонов в 1940 году. Скажем лишь, что в последние годы обнаружились некие “ложные” соавторы не у Шолохова, а именно у Платонова. Так, например, известный рассказ “Че-Че-О”, опубликованный в 1928 г. за именами Бориса Пильняка и Андрея Платонова, оказывается, написан Платоновым (впервые текст “Че-Че-О” по автографу опубликовала дочь писателя Мария Андреевна Платонова в 1980-е гг.). Ситуация проста. Платонов в 1928 году общался с Пильняком, жил у него, Пильняк тогда уже был признан классиком, а Платонов, вернувшись в Москву из Тамбова, где он служил губернским мелиоратором, на некоторое время оказался в Москве безработным, а в московской литературной тусовке — “прочим”... Вот Пильняк “поредактировал” рассказ Платонова и поставил свое имя. Тогда же, похоже, Платонов “работал” еще на одну московскую знаменитость — Виктора Шкловского, человека влиятельного в киносценарном ведомстве, — и писал киносценарии не только под своим именем... Подобное “соавторство” мы обнаруживаем и в рукописях пьесы “Волшебное существо”, а позже — киносценария “Семья Ивановых”. Воистину “чудеса”: на первой странице рукой Платонова сверху первого листа выводятся два автора: первый — знаменитый советский писатель, вторым он вписывает себя, а далее все, естественно, пишет он — Андрей Платонов.

Но вот Шолохов-то и по портрету Федота Сучкова на щеголя не тянул, да и связывали их с Платоновым, кажется, совсем другие темы и отношения. О последнем я и написала книгу “Сказано русским языком...” Андрей Платонов и Михаил Шолохов: Встречи в русской литературе”. И каково было мое искреннее удивление увидеть в финале статьи Журавлева, что вслед за книгой Бар-Селлы и моя книга доказывает факт “сотрудничества” писателей и “участия” Платонова в создании романа “Они сражались за Родину”. Это пусть будет Неправда 6.

Неправда 7 относится к платоновскому рассказу “Фро” и сюжету Настасьи Филипповны в романе “Они сражались за Родину”. Эту параллель Журавлев именует как “сногсшибательное” научное открытие Бар-Селлы, также работающее на гипотезу нового автора романа “Они сражались за Родину”. Вот уж где филологическая наука даже и не ночевала. А то, что Шолохов читал “Фро”, это и доказывать не надо. “Фро” тогда прочитали все писатели, о чем я скажу ниже. Шолоховская же читательница любовных романов Настасья Филипповна — это по сути дела аллегория и притча, насыщенная огромным количеством литературных и нелитературных аллюзий. Причем так написать читательницу мог только Шолохов. Для подобного вывода необходимо, во-первых, проанализировать шолоховскую галерею женских характеров, где “читательницами” являются только “освобожденные женщины” (скажем, в “Тихом Доне” это Лиза Мохова и Анна Погудко). Представить же себе с книжкой Аксинью, Наталью, Ильиничну, Лушку, кроткую Ирину или даже Варюху-горюху просто невозможно. Это был бы уже не Шолохов. Во-вторых, необходимо все-таки хотя бы немножко знать литературный контекст второй половины 1930-х. В нашей книге мы приводили рассказ Н. Тришина из журнала “Клуб”, в котором выведена фигура читательницы “Тихого Дона”… В-третьих, этим эпизодом Шолохов воистину в годы войны “остранил” собственный роман “Тихий Дон”, который в предвоенные годы был самым читаемым в нашей стране; в-четвертых, ни у одного из советских писателей не было столько читательниц, как у автора “Тихого Дона”. Среди читательниц были не только “восхищенки” (термин Платонова), но и очень “сознательные” и очень “требовательные”... Письма читателей, отправленные в Вешенскую, исчезли в годы войны, однако тысячи писем, а том числе и читательниц шолоховского романа о любви, сохранились и спокойно лежат в самых разных фондах главного нашего архива (РГАЛИ).

Рассказ Ивана Звягинцева о том, как испортилась его жена Настасья Филипповна через чтение художественной литературы, является по сути развязкой коллизии читающего/нечитающего героя в целом шолоховского текста. В этом выбивающемся из обихода войны печально-веселом эпизоде романа каждый поворот в рассказе героя значим, начиная с имени героини. Многообразному пародированию в “слове” Звягинцева подвергается прежде всего формула эволюции героини — от языка жизни к “книжному” языку — в которой узнается одна из ключевых сюжетных моделей советского романа 1920—1930-х годов (развитие “темной крестьянки”, героя “массы” от полюса несознательности к сознательной жизни — через клуб и чтение книг):

“Восемь лет жили, как люди, работала она прицепщиком на тракторе, ни в обмороки не падала, никаких фокусов не устраивала, а потом повадилась читать разные художественные книжки, — с этого все и началось. Такой мудрости набралась, что слова попросту не скажет, а все с закавыкой, и так эти книжки ее завлекли, что ночи напролет читает, а днем ходит, как овца круженая, и все вздыхает, и из рук у нее все валится. Вот так раз как-то вздыхала-вздыхала, а потом подходит ко мне с ужимкой и говорит: “Ты бы, Ваня, хоть раз мне в возвышенной любви объяснился. Никогда я от тебя не слышала таких нежных слов, как в художественной литературе пишут”. Меня даже зло взяло. “Дочиталась!” — думаю, а ей говорю: “Ополоумела ты, Настасья! Десять лет живем с тобой, трех детей нажили, с какого это пятерика я должен тебе в любви объясняться? Да у меня и язык не повернется на такое дело. <...> И ты бы, — говорю ей, — вместо того, чтобы глупые книжки читать, за детьми лучше присматривала”. А дети и в самом деле пришли в запустение, бегают, как беспризорники, грязные, сопливые, да и в хозяйстве все идет через пень-колоду”.

В пародийном слове Звягинцева пересекаются не просто два языка — пародируемый (язык литературы) и пародирующий (язык жизни). В пародии, отмечал М. Бахтин, скрещиваются “две языковые точки зрения, две языковые мысли и, в сущности, два речевых субъекта”. Не без пристрастия вводит Шолохов в рассказ Ивана Звягинцева горьковскую политическую типологию нужных/ненужных книг для массового читателя, придавая ей новые пароди­рующие акценты уже для эпохи 1930-х годов, метко названной К. Фединым временем “диктатуры романа”. В звягинцевской типологии, конечно, узнаются также платоновские интонации и любовный сюжет рассказа “Фро” (1936): к “хорошим книжкам”, “интересным книжкам”, “завлекательным книжкам” Иван относит книги про трактора и моторы внутреннего сгорания. Однако, как и платоновская Фро-Фрося, которую любимый муж Федор приучает к чтению технических книг, шолоховская Настасья Филипповна равнодушна вслед за горьковской и к платоновской типологии: “Думашь, читала она? Черта с два! Она от моих книжек воротила нос, как черт от ладана, ей художественную литературу подавай, да такую, чтобы оттуда любовь лезла, как опара из горшка”.

Пристрастность в рассказе Звягинцева — не от смеха, а от боли: на фронте он единственный получает письма от жены, которых стыдится, ибо обращается к нему Настасья Филипповна с “куриными словами”: “Дорогой мой цыпа!”, ничего не рассказывает о доме и детях, а “дует про любовь на всех страницах, да такими непонятными, книжными словами, что у меня от них даже туман в голове сделается и какое-то кружение в глазах...”.

Акцентная система в пародирующем слове расставляется Шолоховым неторопливо, но последовательно: от общего сюжета семейной жизни Звягинцева к жизни Настасьи Филипповны, а затем — к “письменному” слову героини. Именно “писательские” опыты Настасьи Филипповны и намечают выход из пародирующей системы. Он представлен в “текстологических” догадках Звягинцева, обратившего внимание, что в последнем к нему письме Настасья Филипповна не только забыла его имя и именует его “каким-то Эдуардом”, но тщательно расставляет знаки препинания. Именно пунктуация приводит героя к догадке, что письма к нему не написаны, а списаны из какой-то книжки: “...иначе откуда же она выкопала какого-то Эдуарда и почему в письмах столько разных запятых?”. В народных письмах, как известно, запятые почти никогда не ставились. Кстати, и сам Шолохов, в отличие от Платонова, был не в ладу именно с пунктуацией (посмотрите транскрипцию страниц рукописи последней книги “Тихого Дона”, опубликованную в издании Пушкинского Дома).

А если уж говорить о романе, в котором наиболее сильно сказалось влияние рассказа Платонова “Фро”, то это не “Они сражались за Родину”, а “Новое назначение” Александра Бека. Небольшой платоновский рассказ “Фро” — это ведь и мини-энциклопедия литературной жизни середины тридцатых годов. Его все так тогда и прочитали, а многие — обиделись… Потому так гневался даже в 1952 году на “Фро” активный участник литературной жизни того десятилетия Александр Бек: “худшие стороны писательского лица Платонова”, писатель “противопоставляет ее, девушку, обществу, советской жизни, гражданскому долгу”; “такая идея... делает талантливый рассказ реакционным” (РГАЛИ). А потом, кажется, покаялся за эти слова (мы цитировали внутрииздательскую рецензию; в 1952 году первый посмертный сборник рассказов Платонова так и не был опубликован) и создал, следуя логике поведения платоновской реакционной Фроси-Фро, ироническую модель “новой женщины в “антитоталитарном” романе...

И последнее. Статья Журавлева сопровождается фотографией: “Дом М. А. Шолохова в станице Вешенской. Возможно, “Они сражались за Родину” никто здесь не писал”.

Что это: незнание или глумление? Шолохов в годы войны действительно почти ничего не писал в Вешенской, тем более — роман “Они сражались за Родину”. В 1942 году при налете фашистской авиации шолоховский дом был разрушен, уничтожен писательский архив. Но, кажется, не это было главной потерей для автора “Тихого Дона” — при бомбежке погибла мать писателя… И здесь пора говорить не о вопросах литературы, а о жизни и элементарной этике, ибо подобная публикация фотографии вешенского дома прочитывается уже не как простительное гуманитарное незнание и невежество, а как сознательное глумление... Нельзя так, господа.

На выступление “Новой газеты” быстрее всех отреагировала “Литературная газета”. С защитой Шолохова выступил постоянный автор газеты, известный критик и литературовед Вадим Баранов, посвятив теме “Платонов и Шолохов” статью с язвительным заглавием “Не надо обижать негров” (“ЛГ”. 13—19 апреля). Все бы ничего, если бы не новые грубейшие ошибки, а главное, какое-то странное (по сути) и страстное (по форме) желание защитить Шолохова от Платонова. Последнее, кстати, весьма напоминает методологию защиты Шолохова от его хулителей, которая нам известна по советским толстым монографиям о Шолохове 60—70-х годов. Так, к примеру, к утверждению, что никаких связей Платонова и Шолохова быть не могло, преподносится ни больше ни меньше как сенсация (“Читателя ждет здесь полнейшая сенсация!”) следующий аргумент: “Писем нет!.. Совсем! Ни с той, ни с другой стороны”. Выше мы цитировали именно письмо Платонова. И кто знает,что нас еще ждет впереди... Другой аргумент защиты Шолохова от Платонова не менее странный: “...В обстоятельной монографии Г. Ермолаева... имя Платонова фигурирует всего один раз и совершенно безотносительно к проблеме рукописи “Они сражались за Родину”. Добавим, что и в вышедшей не менее “обстоятельной” книге Ф. Кузнецова Платонов тоже упоминается всего один раз... Из этого следует именно то, о чем мы выше писали. Еще один аргумент В. Баранова как защитника Шолохова от Платонова оказался удивительно близким “врагам” Шолохова. Этот аргумент звучит как заклинание: “Но мог ли Платонов, этот, может быть, самый неповторимый стилист в отечественной литературе XX века, перестать быть самим собой и начать писать “под Шолохова”? Это исключено начисто” и т. п. То есть получается, что Платонов — стилист, а Шолохов — вовсе и не стилист? Как говорится, защитили. Скажем и о прямой ошибке у Баранова. Шолохов был редактором не платоновской книги башкирских сказок, как то утверждается, а русских сказок “Волшебное кольцо”. Последние издать было значительно сложнее, чем первую книгу сказок...

По “гамбургскому счету”, о всех нас — и сегодняшних хулителях, и защитниках Шолохова — можно сказать словами Бунина из его пушкинской анкеты: “Никак я не смею к нему относиться”. И это будет единственная правда в истории отношений литературной общественности и Михаила Александровича Шолохова.

И последнее. Ни для Шолохова и Платонова, ни для Пушкина и Бунина выражение “гений в неграх родины” не звучит оскорбительно, как то представляется авторам-остроумцам “Новой газеты”. Но это уже другая тема.