БОРИС ДУБИНИН

В том далеком сорок четвертом

Из воспоминаний Бориса Леонидовича Дубинина –
в годы войны матроса линкора “Октябрьская революция”

 

До войны я с отцом, мамой и младшей сестренкой Инной жил в городе Фрунзе, столице Киргизской ССР. Помню раннее утро 22 июня 1941 года, когда я вернулся с рыбалки и был в отличном настроении — наловил целый кукан рыбы. И тут...

— Боренька, война, — едва слышно выговорила мама, и губы ее болезненно вздрогнули.

— Какая война?

— Германия напала на нас... Гитлер... сегодня ночью...

— Ну и что? Раздолбаем за неделю! Красная Армия...

— Прекрати! — подавляя крик, строго, даже зло сказал папа. — Прекрати, ты глуп, — повторил он с отчаянием в голосе, но уже не со злостью, а с жа­лостью. — Это страшная война...

 

В то время я многого не понимал или понимал по-своему. Сорок первый в далеком нашем тылу в моем восприятии пролетел вообще как-то незаметно, словно бы по инерции. Я жил только войной, но даже не успел сообразить, какая беспощадная и бесконечная война обрушилась на нас. И хотя в первые же дни повесил на стенку в своей комнате карту, флажками отмечал болезненно пульсирующую линию фронта и ясно видел, как стремительно она вдавливается все дальше на восток, в моем сознании, в моем настроении не было ни капли сомнений, их даже не коснулась тревога, не говоря уже о трагических ощущениях. Я совершенно не понимал, мне и в голову не приходило, что наше отступление вынужденное, что оно — результат пусть временного, но все же превосходства фашистов. Я был уверен: наше отступление продиктовано особым, гениальным стратегическим замыслом, более провидческим, нежели замысел Кутузова в 1812 году.

Однако дальнейшие события на фронте развивались вовсе не так, как я предполагал. Победоносное сражение под Москвой оказалось лишь началом долгого трагического пути к Победе, лишь первым в череде долголетнего крово­пролития, нареченного в Истории Великой Отечественной войной. Я долго не мог понять, почему так случилось. И недоумение мое рассеялось оконча­тельно не от сводок Совинформбюро и не от разъяснений преподавателей, а от бесхит­рост­­ного, надрывного рассказа Вали Панфиловой, когда после битвы под Москвой, после гибели ее отца, двадцати восьми героев-панфиловцев и многих, многих ее товарищей приехала она во Фрунзе и пришла в нашу школу. А более всего от нескрываемых горьких слез. Вот тогда только я понял, какая это война: нескончаемая, трагичная, страшная... И чем грозит она всем нам. Я вступил в комсомол и в райкоме попросил направить меня на какую-нибудь возмож­ную военную учебу, чтобы потом уйти на фронт. Но мне снова решительно отказали.

— Сейчас твоя главная задача — хорошо учиться. И работать — помогать фронту. Думаем рекомендовать тебя в комитет комсомола школы, будешь отвечать за сбор металлолома и теплых вещей. Получишь неполное среднее — посмотрим...

*   *   *

Незаметно наступил апрель сорок четвертого. И тут вдруг меня пригласили в ЦК комсомола Киргизии. Я и в новой школе был членом комитета и потому подумал, что вызывают по школьным делам, оказалось не так. В конференц-зале, куда меня направили, я увидел человек сто, если не больше, таких же ребят, как и я. Тут оказались и Олег Сидоркин, Рафик Кешишев, а главное — Женя Дубровин (он после седьмого класса ушел работать художником-оформи­телем в какую-то мастерскую) и Эркен Эссеноманов — тот учился в автодорожном техникуме. И даже Сеня Атанов, с которым мы крепко дружили в первом и во втором классах, а потом он вместе со своей сестрой и ее мужем уехал в какой-то район, и мы с ним с тех пор не виделись. Но никто не знал, зачем нас здесь собрали.

Вскоре в зал вошли секретари ЦК и с ними два военных моряка — киргиз и русский — в отутюженных брюках, тельняшках, с синими воротниками на плечах и медалями на груди. Их нам представили как делегатов с подшефного Киргизии Краснознаменного линейного корабля “Октябрьская революция”. Фамилию старшего краснофлотца я помню и сейчас — Сатвалдыев. Он потом стал депутатом Верховного Совета Киргизии и директором республи­канской типографии, а на линкоре был наборщиком в корабельной много­тиражке. А вот фамилия старшины второй статьи из моей памяти вывет­рилась, он был артиллеристом, и на линкоре мы с ним не общались, а звали его Сашей. Он все шутил: “Саша с Уралмаша”. Они рассказали нам про блокаду Ленинграда, про действия Балтийского флота и своего героического, могучего корабля. И вдруг:

— Товарищи комсомольцы, сейчас на линкоре сложилась трудная обстановка. Почти шестьсот моряков ушли на сухопутный фронт. Мы с трудом обслуживаем орудия и механизмы, а война еще идет. Нам нужны грамотные, верные и крепкие ребята...

Тотчас поднялся один из секретарей:

— Центральный Комитет Ленинского Коммунистического союза молодежи Киргизии принял постановление объявить комсомольский набор добровольцев на Краснознаменный линкор “Октябрьская революция”...

Нет, я не стану описывать, что было дальше. Лично для меня случилось чудо: море, флот, фронт, корабль и я — военный моряк!

Моя мама знала о комсомольском призыве.

— Возможно, ты поступаешь правильно, возможно, делаешь ошибку, я не знаю, — сказала она, — но сейчас ты должен сам решить, как тебе поступить. Это твой выбор. Я не хочу тебя отпускать, но я не имею права: вдруг не сложится твоя судьба, вдруг заест тебя совесть, если я слезами удержу тебя. Иди. Я всегда буду с тобой.

*   *   *

Итак, 4 мая 1944 года началась наша новая, взрослая, жизнь. Двадцать девять дней добирались мы до Ленинграда. Двадцать девять долгих дней. Наш вагон внезапно отцепляли от одного эшелона и прицепляли к другому. Бывало, мы днями стояли где-то в тупике, а то и в чистом поле. Продукты наши закончились быстро, и мы прилично наголодались. Добровольно и сознательно. Мы везли на корабль ящики колбасы, консервов, печенья, бочки меда, вина, масла. Когда своей еды у нас не осталось, наши сопровождающие, старшина второй статьи Саша и старший краснофлотец Сатвалдыев, спросили, будем ли мы вскрывать подарки или довезем их в целости и сохранности. Мы решили потерпеть, но привезти все полностью. Правда, на больших станциях нас хорошо кормили. Прямо на перронах стояли столы для едущих с фронта и на фронт, это называлось, кажется, продпунктами, там нас кормили и первым и вторым, да еще выдавали по общему аттестату сухой паек, до следующей большой станции. Только мы на них, как правило, не останавливались, никто не знал, когда и где нас снова отцепят, и паек мы быстренько съедали...

Учебный отряд. “Октябрина”

В Первом флотском экипаже, что у Поцелуева моста, нас переодели во флотскую форму. Вы бы посмотрели, как я был красив! Вот бы сейчас пройтись по Фрунзе, зайти в класс к нашим девчонкам, показаться маме и Инночке... Я даже не замечал, что сидит она на мне мешковато и сам я неуклюж с наголо стриженной головой и торчащими ушами. Я ничего этого не видел и не понимал. Я был счастлив. Очень счастлив. Если бы мне разрешили лечь спать во флотской форме, я бы с удовольствием это сделал, но спать разрешили только в тельняшке. Ночью я просыпался, гладил ее на груди и руках и снова засыпал, довольный и гордый.

На следующий день к нам приехал заместитель командира линейного корабля по политической части. Он предложил на выбор либо сразу идти на корабль, либо в Учебный отряд, чтобы получить специальность. Большинство решили, что надо идти в Учебный отряд, что негоже обузой и неучами позориться на корабле, и оказались не правы. Как нас потом ругали, даже обзывали болванами, и мы молчали, нам нечем было крыть. Из-за такого поспешного решения мы не приняли участия в последнем бою “Октябрины” в Великой Отечественной войне, что провела она в Выборгской операции, в одной из завершающих операций битвы за Ленинград, а мы в это время отсиживались в Учебном отряде. До сих пор жалко.

В Учебном отряде определили нас в Школу оружия — мы проходили там курс молодого бойца. Увлекательное, доложу я вам, занятие, не соскучишься. Строевая подготовка, многокилометровые марши с полной выкладкой, в том числе и ночные по тревоге, рытье окопов в полный профиль, рукопашные бои, ползание по-пластунски, стрельба из личного оружия... И песни... Обязательно строевые песни. И чтобы громко. И чтобы складно. За день так напоешься, что ночь кажется не продолжительнее одной минуты, будто только лег, а боцманская дудка соловьем возвещает подъем. Но дело это обычное, ничего в нем особенного нет, и подробно описывать его не стану. Расскажу лишь о некоторых случаях, показавшихся мне примечательными.

Выдали нам винтовки — трехлинейные, системы Мосина, образца 1891—1930 годов. 1891-й — год изобретения, 1930-й — год модернизации. Замеча­тельная винтовка, в свое время была лучшей в мире. Построили нас, и оказался я опять предпоследним в шеренге. В школе чуть меньше меня был один только Женя Ефимов, а здесь уж и не помню кто. Зато хорошо запомнил слова первого своего на флоте командира отделения, старшего краснофлотца Люсина, парня, года на два постарше нас, рослого, крупного и громогласного. Подошел он ко мне и ехидненько так спросил:

— Винтовку поднимешь, воин?

— A што?

— Не “што”, а “так точно” или “никак нет, товарищ командир”.

— Так точно, товарищ командир.

— То-то. Сам короче винтовки, хотя в ней всего сто шестьдесят шесть сантиметров со штыком... запомни!.. а еще штокаешь.

Вот тут я обратил внимание, что штык заметно возвышался надо мной. Но вскоре начались удивительные изменения: я начал расти стремительно и уверенно, а винтовка не росла. Пришло время, и мы сравнялись с ней. Старший краснофлотец Люсин довольно рассмеялся:

— Во рванул на флотских харчах. А если тебя еще и поливать?..

Вскоре в Школе оружия состоялся строевой смотр. И мы заняли первое место: и по маршировке, и по пению. Наш взвод так всем понравился, что началь­ник школы попросил, не приказал, а именно попросил, пройти и спеть еще раз…

После принятия присяги мы несли караульную службу в гарнизоне, выполняли массу заданий и всегда получали благодарности. Мы трудились не просто безропотно и старательно, а с подъемом, с охотой, с задором, постоянно помня: мы — комсомольский взвод.

Однажды привели нас в док, там стояла немецкая подводная лодка с развороченным корпусом. Не знаю, подорвалась ли она на минном поле, или ее подбили наши “охотники”. Нам поручили ее разгрузить. Отвратная это была работа, хотя трупов на ней уже не осталось. Наверное, их извлекла специальная команда. И все же находиться в корпусе было неприятно, будто там все еще витала смерть. Мы трудились молча, насупившись, без перекуров — скорее бы избавиться от такой “работы”! Наша работа очень понравилась доковому начальству, и на следующий день нас снова направили на ту злополучную лодку, с ее грязью и смрадом.

Но теперь уже здесь не было так противно, и мы дотошно разглядывали вражеский быт. Сенька Атанов вдруг заинтересовался консервными банками. И хотя нам строго-настрого было приказано, упаси Боже, ничего не трогать, вскрыл одну и... попробовал. Там оказался хлеб. Сенька ел его и пожимал плечами, мол, ничего страшного. За ним потянулись и другие. Преодолевая брезгливость, попробовал и я. Чересчур пресный, невкусный, сухой, но хлеб. Его, оказывается, нужно было разогревать особым способом, но мы-то не знали — да и где разогревать? — и потому ели просто так. Все, кто был в корпусе лодки, вспарывали ножами немецкие железные банки и ели немецкий эрзац-хлеб. Среди хаоса. Среди грязи и смрада.

— Ну… фрицы, даже хлеб нормальный испечь не могут, — брезгливо сказал Сеня и бросил банку в мешок.

Все побросали свои банки вслед за ним.

Именно в те дни мне и пришлось конвоировать пленного немца, возможно, с той подводной лодки. Это был мужик лет сорока, крепкий, высокий, под­жарый, с узловатыми руками, покрытыми рыжей щетиной. Мы ехали в “воронке”, один на один, ехали долго, а может, мне только так казалось. Он все пытался заговорить со мной, а я боялся: вот-вот он кинется на меня, отберет винтовку и убежит, а я не смогу выстрелить... Я боялся, но того, что не смогу выстрелить... в человека. Я воспринимал его как врага, как изверга и фашиста, но и... как человека — изнуренного, загнанного, с воспаленными глазами, заискивающего...

— Камрад... камрад...

— Молчи, сволочь... — цепенея от страха, орал я и упирал ствол винтовки ему в живот, естественно, забыв передернуть затвор.

Но он этого не знал, его била мелкая дрожь, сиюминутная смерть была более чем реальной, совершенно белые глаза его были полны ужаса, а померт­велые губы шептали:

— Камрад... камрад... майн киндер, майн киндер... Гитлер капут...

Никогда раньше и никогда позже я не видел таких белых глаз и таких белых губ. Белого цвета страха смерти. Я вдруг понял, что он боится больше, чем я, именем своих детей он умоляет оставить его в живых. У меня отлегло от сердца, и я отвел ствол в сторону.

— Камрад... камрад, — радостно лепетал немец. Из глаз его текли слезы...

*   *   *

...В том далеком сорок четвертом бои, сражения, операции шли рядом. Рядом творилась реальная история, подлинные легенды. Мы слышали их отзвуки, видели огненные всполохи, мы тоже стояли на своем боевом посту, но он был только рядом. Июнь, июль, август, сентябрь... Выборгская... Прибалтийская... Свирско-Петрозаводская... Моонзундская десантная операция...

Холодной осенней ночью я стоял на посту у склада боеприпасов где-то на глухой окраине Кронштадта. Шел дождь, было зябко и тревожно. Лучи прожекторов то и дело полосовали низкое небо, лишь подчеркивая непроглядную темень вокруг, непрерывно ухали орудийные залпы. Временами казалось, они совсем рядом, вот-вот и снаряды обрушатся на Кронштадт, на склад, на меня... Что тогда? Я физически ощущал, как страх вползает в душу, сковывает тело. Вползает, сковывает и не отпускает. А как же там, где снаряды падают на твою голову и вокруг свистят пули? Как же там? Лицо было мокрым. От дождя. Дождь охлаждал. Неистовый ветер вертелся чертом. Сквозь его вой и отзвуки канонады почудился шелест шагов.

— Стой, кто идет?

*   *   *

Осенним днем 1944 года мы с гордо поднятыми головами поднимались по трапу на борт прославленного Краснознаменного линейного корабля “Октябрьская революция” и впервые в своей жизни трепетно отдавали честь Советскому Военно-Морскому флагу. Начиналась новая жизнь.

Меня и Сеню Атанова определили в дивизион живучести, в трюмные машинисты. Это звучало внушительно: машинист трюмный, даже, пожалуй, значительнее, чем машинист котельный. А когда объяснили, что трюмные — первые люди в борьбе за живучесть и непотопляемость корабля, я возгордился выше головы, которая теперь, кстати сказать, возвышалась на добрых десять сантиметров над кончиком штыка. Это установил Люсин на прощанье.

— Видать, хорошо я тебя поливал, — сказал он. — Расти большой!

До ужина перед нами выступил командир линкора капитан первого ранга Петрищев. Потом нас распределили по дивизионам электромеханической боевой части. Она больше других подразделений нуждалась в грамотном пополнении, а мы были “грамотные”, меньше восьми классов ни у кого не было. С нами снова беседовали, теперь уже командиры дивизионов и групп, и только перед самым ужином дошли мы до командиров отделений.

За ужином, за бачком — все матросы и старшины срочной службы были расписаны по бачкам, по пять-шесть человек, и по очереди “бачковали” — приносили в кубрик еду с камбуза, — старшина первой статьи Сазонов познакомил меня с товарищами — Колей Германом, Володей Соловьевым, Сеней Берестовым, другими, только их имена я не запомнил. Колю запомнил и полюбил, меня определили к нему дублером, и всем азам корабельной службы и жизни обучил меня он. Конечно, и другие в стороне не стояли. Володя Соловьев, например, был только на год постарше меня, и это нас сближало, хотя тесной дружбы не получилось…

Коля начал меня учить прямо за бачком.

— Что моряк должен узнать в первую очередь на корабле? — спросил он.

— Свой боевой пост и обязанности по корабельным расписаниям, — заученно отрапортовал я.

— Двойка! — радостно сказал Коля. — Первое, что должен узнать моряк на корабле, — кубрик, камбуз и гальюн. И дорогу между ними. Без этого ты и дня не проживешь.

Тотчас после ужина он повел меня по нескончаемым корабельным лабиринтам, которые, показалось, вовек запомнить невозможно.

Обратный путь я должен был проделать самостоятельно, и я проделал его, ни разу не сбившись, даже каземат нашел, из которого нужно было по трапу спуститься в наш кубрик. Коля меня похвалил:

— Смышленый, видать, парнишка, враз запомнил.

Вот после этого первого урока на корабле со мной и побеседовал старшина Аркадий Петрович Сазонов. Он очень уж по-домашнему спросил:

— Не устал еще? Нет? Если хочешь, я тебе наше заведование покажу.

Он привел меня в машинное отделение, где стоял наш трюмнопожарный насос, механизм сложный и капризный, по его словам. В котельном отделении работал трюмнопожарный насос. Он натужно пыхтел, с трудом вытаскивая поршни из массивной коробки, когда поршни застревали, тогда пар со свистом прорывался через сальники, обволакивая мощные, отполированные до зеркального блеска штанги. Они дрожали и вдруг, после непродолжительного противостояния, вновь отправлялись в свой бесконечный и тяжкий путь: вверх-вниз, вверх-вниз. Я никогда не видел ничего подобного, я был зачарован, я никак не мог уразуметь: вот еще немного, и мне придется нести вахту у этого исполина…

Так закончился мой первый день на корабле, и никогда мне его не забыть. А уж первую свою корабельную ночь я буду, наверное, вспоминать и на том свете. Мне кажется, я вовсе не спал, а пребывал в полуволшебном, в полуреальном состоянии тихого восторга, удовлетворения и блаженства. Чуть-чуть покачивалась моя койка, легкий плеск волны доносился в каземат через амбразуру бортового орудия, мерно и приглушенно ворковали механизмы — корабль и ночью продолжал жить в притененной синеве ночного освещения, сон экипажа был чуток и насторожен... Ну кто бы мог подумать: я — на боевом прославленном корабле, я — краснофлотец... краснофлотец, красно­флотец!..

По вечерам Коля заставлял меня слово в слово повторять книжку “Боевой номер”, где были дотошно изложены все мои обязанности по всем корабельным расписаниям: боевой тревоге, авралу, заведованию... А уж Корабельный устав, часть первая... да я в школе с таким старанием не заучивал ни единого стихотворения. Коля был придирчив, неумолим, безжалостен и горяч... Я иной раз украдкой бросал взгляд на старшину первой статьи Сазонова в надежде, что тот приструнит Колю.

— Герман... — недовольно вскинул голову Аркадий Петрович.

— Виноват, товарищ старшина, — мгновенно признался Коля...

Неудивительно, что уже через три недели я, что называется, без сучка без задоринки сдал зачеты на самостоятельное управление боевым постом, за что и получил первую благодарность командира отделения.

*   *   *

Конечно, учил меня не один Коля Герман, он как бы помогал и контроли­ровал. Главным учителем был командир отделения, а затем старшина команды, командиры группы, дивизиона и так далее — каждый в масштабе своей ответственности и на определенном этапе. Боевая учеба экипажа шла на корабле своим чередом, выверенным и утвержденным. И была она очень напряженной. Артиллеристы, турбинисты, торпедисты, радисты, сигнальщики... — все изучали свои специальности до донышка, практические действия доводили до автома­тизма, а сообща учились слаженно и с максимальным результатом выполнить главное предназначение линейного корабля — нанести мощный, неотразимый, сокрушающий артиллерийский удар по морским или сухопутным силам врага в условиях отчаянного его противодействия, обеспечив при этом противомин­ную, противовоздушную, противоторпедную оборону, а также живучесть и непо­то­пляемость. Это я не по уставу цитирую, а пишу, как отложилось в памяти с тех далеких и незабываемых лет.

Тогда наша “Октябрина” — а прежде — “Гангут” — была кораблем Божьей милостью, решала задачи стратегические, и мы гордились службой на ней. Правда, на Балтике, сплошь засоренной минами — не зря называли ее супом с клецками, — боевые возможности линкора в открытом море были ограничены, зато в обороне Кронштадта и Ленинграда, в содействии сухопутным войскам она свое дело сделала блестяще. И конечно, трюмные здесь тоже сыграли не последнюю роль благодаря отменной выучке, слаженности и смелости. Трюмных уважали.

Хорошо запомнил я первый наш выход в море. Я нес вахту в котельном отделении, у трюмнопожарного насоса. Моря, конечно, не видел, ощущал только, как подрагивает корпус корабля, развивая ход. Сыграли боевую тревогу, у насоса меня сменил Володя Соловьев, а я побежал на свой боевой пост. Он находился на броневой палубе, у клапана затопления артиллерийского погреба. В мои обязанности и входило затопить по приказанию артпогреб вместе со всеми расписанными в нем моряками, чтобы не дать взорваться боеприпасам и не погубить корабль, весь экипаж. Конечно, я и раньше по учебным боевым тревогам стоял на своем посту, но как-то не доходила до меня вся ответственность моего предназначения и его трагический смысл. А тут вскоре началась стрельба орудиями главного калибра. При каждом залпе могучий наш линкор вздрагивал всеми своими тысячами тонн, казалось даже, на мгновение приостанавливал упрямый свой бег, с подволоков сыпалась краска, с магистралей — изоляция, жалобно дзинькали плафоны, все неимоверно напрягалось... И нервы тоже. Казалось, вот-вот быть беде. А если бы еще бомбежка или ответный огонь врага? Я так явственно себе это представил, что даже сердце защемило. И тут пришла в голову мысль, даже две: если бы меня ранило, сумел бы я открыть клапан затопления, то есть хватило бы сил? А ранить могло запросто — я находился на броневой палубе, а не под ней. И второй вопрос: а смог бы я, уже морально, затопить своих товарищей? И неожиданно уверенно для себя ответил: и смогу, и хватит сил, непременно хватит.

Стрельбу выполнили успешно, на ее фоне провели и общекорабельное учение по борьбе за живучесть. И тоже успешно. И я не оплошал. А когда дали отбой тревоги, поднялся на верхнюю палубу и тут впервые увидел море. Корабль шел тяжело, утюжно разглаживая неглубокие морщины волн. Они с тихим плеском разбивались о бронированные борта и едва приметными белыми барашками убегали за горизонт. И меня всем моим существом поманило туда же, за горизонт… а надо было спускаться в котельное отделение, нести вахту у тяжеловесного трюмнопожарного насоса, сменить Володю Соловьева…

*   *   *

О Великой Победе над фашистской Германией мы узнали в ночь с восьмого на девятое мая. Корабельные радисты приняли сигнал, доложили вахтенному офицеру, командиру линкора — он приказал сыграть “подъем”, радостную весть объявили всему экипажу. Мы повскакивали со своих мест и опрометью кинулись на верхнюю палубу. Она уже была полна народу, все обнимались, целовались, на юте играл духовой оркестр. И рядовые, и офицеры — все вместе — танцевали, плясали, пели. Командир линкора и его замполит тоже прошлись в “Яблочке”. Да разве можно описать ту радость и то ликование? А по стране? Мне вдруг нестерпимо захотелось оказаться в тот момент с мамой, Инночкой и папой...

Вскоре меня среди прочих наградили медалью “За Победу над Германией...”.

 

 

От редакции:

Опубликованный выше военный материал Бориса Дубинина является состав­ной частью довольно объемистого автобиографического романа “Письма внукам”, который, надеемся, автору удастся выпустить в свет отдельной книгой.