НЕ ПЛАЧЬТЕ, РУССКИЕ,

МЫ  — есть!..

 

 

 

ПАМЯТИ РЕДАКТОРА ОТДЕЛА ПОЭЗИИ

Как всякий поэт, Геннадий Касмынин был немного актером. Невоз­можно забыть, как обычно, придя на работу, он часа три сидел в своем кабинете над рукописями, тщательно вычитывая, внося редактуру, принимая или отвергая, а потом тихим шагом поднимался на второй этаж в отдел прозы, и мы безошибочно узнавали его по шагам. Он медленно входил, чинно здоровался, садился, закуривал и начинал неспешный разговор, который чаще всего переходил в его монолог, обычно — лири­ческий. Он рассуждал о русской природе и о природе русского характера с чувством, с толком, с расстановкой, так, словно актер, в общих чертах выучивший свой монолог и впервые опробующий его на избранных зрителях. И всякий раз его было интересно послушать.

Потом некоторые из этих размышлений узнавались в его поэтических строках. Проверив на нас, он решал, что достойно поэзии, а что достойно забвения.

Он мечтал сыграть одну-единственную роль. Не просто так, а всерьез мечтал, что когда-нибудь некий хороший режиссер увидит его и воскликнет: “Батюшки! Да ведь это настоящий Тарас Бульба!” И загорится снимать фильм по непревзойденной повести Гоголя. А Геннадий Григорьевич и впрямь очень был похож на полковника Бульбу. Крупное телосложение, вес, осанка. Силища в нем была невероятная. Он мог взять человека, на вытянутых руках приподнять его и так переставить через невысокий заборчик. А как превосходно он читал монолог Тараса Бульбы “нет уз святее товарищества”! Не знаю, смог бы он сыграть роль... Скорее всего — вряд ли. Но мечта была красивая!

Как поэт он медленно, но неуклонно шел к вершинам творчества, и все видели, что с возрастом он будет расцветать все больше и больше. Увы, этому не суждено было осуществиться. Без поэзии он не мыслил своей жизни. Непревзойденно читал “Прощальную песню” Рубцова, не форсируя, не надрываясь — “Я уеду из этой деревни...”, но когда он доходил до последних слов “Мама, мамочка! Кукла какая! И мигает, и плачет она...” — трудно было не мигать и не плакать.

Как редактор отдела поэзии он был, несомненно, незаменим. Трудно себе представить человека, который бы с таким вниманием относился к своим авторам, не унижая неудачников и не перехваливая тех, чьи стихи становились украшением журнала. Искренне радовался любому талантливому новичку. Он терпеть не мог амикошонства и любил, чтобы все называли друг друга по имени-отчеству, ибо есть величест­венная красота в этом старинном русском обычае.

Геннадий Григорьевич медленно шел к осознанию Бога. Будучи некрещеным, бывало, подолгу беседовал о христианстве, готовясь к принятию таинства крещения основательно. К сожалению, оконча­тельным толчком к этому шагу стала болезнь, внезапно нагрянувшая. Отец Ярослав Шипов, совершая обряд, назначил меня крестным отцом. Так у меня появился крестник по возрасту на одиннадцать лет старше меня. Крестник, которому недолго оставалось жить на белом свете, исповедоваться и причащаться. Единственный из моих крестников, которого я продолжал называть по имени и отчеству. И лишь за несколько дней до кончины, когда он лежал и не мог даже говорить, я позволил единственный раз в жизни назвать его Геночкой.

В редакции в нем души не чаяли, и когда его не стало, быть может, лишь сынок Денис и жена Саида убивались по нем больше, чем сотрудники “Нашего современника”. Главный редактор тогда сказал: “Теперь мы еще больше стали семьей — у нас появился дорогой усопший”. С той поры прошло пять лет.

Царствие небесное рабу Божию Геннадию!

Вечная память тебе, дорогой Геннадий Григорьевич!

 

Редактор отдела прозы

 

 

 

*   *   *

То на Западе, то на Востоке

Над Россиею солнце встает, —

Это разных наречий пророки

На славянский слетаются мед.

 

Наедятся, напьются до рвоты

И с похмелья над ухом жужжат:

Ваше солнце встает, обормоты,

С нашей помощью там, где закат.

 

Мы на Запад глядим оробело,

Что-то светится там, и давно:

То ль реклама про женское тело,

То ль про нашу дебильность кино.

Как-то странно восходит светило...

А пророки с Востока тотчас,

Люди тонкие, вякают мило:

Ваше солнце всегда восходило

И взойдет, как обычно, от нас.

 

Мы со скрипом от Запада шеи

Повернули, глядим на Восток:

Может, нам обойдется дешевле

Азиатских восходов восторг.

 

Дым рассвета прозрачен и редок,

В улье облака розовый мед.

Знал крестьянин, наш праведный предок:

Над Россиею солнце встает.

 

Для детей белобрысых, для пашен

И для нас, если так и решим:

Небосвод, и да будет он нашим!

Наше солнце не будет чужим.

 

*   *   *

Теряю каждый день по дню,

А ночью — по звезде,

Друзей теряю и родню

В Твери, в Москве, везде.

 

Земля скупа и не вернет

И малости назад.

Весной теряю старый лед,

К зиме теряю сад.

 

Остановлюсь и оглянусь:

Не видно никого.

— Верни хоть что-нибудь мне, Русь!

— Вот ветер, на его.

 

Вот пыль тебе, вот зной, вот град,

Вот поле, вот и плуг,

И длинный перечень утрат,

Прощаний и разлук.

 

И чтобы ты когда-нибудь

Был рад потере сил, —

Вот смерть тебе и к смерти путь.

Он долог, как просил.

 

МОЛЕНИЕ НАПОСЛЕДОК

Гнездо в деревне разорю,

Швырну солому с крыши — вьюгам,

Себя в стаканы разолью,

Раздам друзьям, плесну подругам.

 

И не откажется никто,

И выпьют все, и в суматохе,

Чужие похватав пальто,

Погибнут без вести в эпохе.

 

Метель, метель, стели постель,

Я упаду на пух сугроба.

И лапником укроет ель

Кумач безвременного гроба.

 

Так быть могло, и шло к тому:

Однажды я из дома вышел, —

И жив еще, и не пойму,

Как уцелел, поднялся, выжил.

 

А зренья нет, и слух не тот,

И холодно в соломе солнца,

Одна печальница и ждет

Меня из странствий у оконца.

 

Иду по небу, как по льну,

Через приветы и проклятья,

К тебе прильну, к земле прильну

И не разжать уже — объятья...

 

ПОДСОЛНУХ

Мальчишка, чуть из колыбели,

У папки просит: “Сделай меч...”

И дышит запахом шинели

С его разжалованных плеч.

 

На глине, супеси, подзолах

Не быстро вырос паренек:

Среди подсолнухов — подсолнух,

Для деда с бабкой — огонек.

 

Когда в стране вскипели споры

И разъярились голоса,

Он защитил свои просторы,

Свои деревни и леса.

Упал, простреленный навылет,

На Красной Пресне в октябре,

И по нему рябина выльет

Всю кровь, все слезы на заре.

Над поминальною закуской

Не произносим слово “Месть!”...

Таким он был, обычным русским.

Не плачьте, русские,

Мы — есть!

 

РУССКИЙ НАРОД

Жует и бороду лохматит,

И собирает крошки в рот, —

Еще живет...

 

— А, может, хватит?

Ведь тыщи лет тебе, народ.

Поди, устал, пора на печку

Иль прямиком в уютный гроб.

Венок оплатим, купим свечку,

Попов заставим, пели чтоб.

Не сомневайся, честь по чести

Зароем в землю — прикажи!

 

Живет. И ластится к невесте.

И подновляет этажи.

Не собирается в могилу,

Еще не старый он казак.

И копит, копит, копит силу

И молодеет на глазах.

 

Ты погляди, какие лица

Сияют славой, просто шик!

На тыщи лет, как говорится,

Еще нас хватит, гробовщик...

СЛЕД ПО СЛЕДУ

Остались ноги у колосса,

И голова цела, хотя

С колес Россия на колеса

Перемещается, кряхтя.

 

Из века в век одно и то же...

Какие жуткие в ночи

Из-за бугра к нам лезут рожи,

И мы их бьем о кирпичи.

 

Бывало, встанем на колени

И восхищаемся кнутом,

И тут встает над нами Ленин,

И что с того? И что потом?

 

Куда ни гляну, где ни еду,

В какие дебри ни вхожу, —

Пересекаю след по следу,

По кругу заново кружу.

 

И не понять, какая сила

И кем нам заново дана,

Чтоб устояла ты, Россия,

И ныне, в  э т и  времена.

 

Меняешь путь, меняешь рельсы,

Хоронишь мертвых и живых

И учишь нас: точнее целься

И бей врага под самый дых.

 

И не велишь себе перечить,

Когда грядущее темно.

Прощай, Россия! И до встречи!

Конечно, если суждено.