|
|
Станислав ЗОЛОТЦЕВ “ПРИШЕЛ ЧЕРеД ЖЕЛАННЫЙ...” В книге “Мадур-Ваза победитель”, представляющей собой
вольное переложение поэмы “Янгал-маа”, выполненное Сергеем Клычковым (Москва,
“Наш современник”, 2000), много заветов, напрямую к нам, нынешним, обращенных.
Вот, пожалуй, самый непреложный и самый стержневой из них: Будьте милостивы к мертвым, Смерть и вас на перепутьях Караулит терпеливо... Все, рожденное, не вечно: Все живет и умирает, И родится в новом свете В царстве дальнего Торыма. Все умрет, и день вчерашний Не придет и не вернется! Только сильные шаманы Возвращаются на землю, Но уже в другом обличье И с другими именами! Возвращаются... Даже и в дни наступившие, когда после небывалых упадка
и разрухи отечественное книгоиздание вновь начало подниматься и на прилавках
опять стали появляться образцы настоящей (в противовес “чернушно-порнушной” или
“раскручиваемой”) словесности, — даже и сейчас выход книги национального эпоса,
переведенного на русский, остается чрезвычайной редкостью. Тем более когда
такой перевод представляет собой не просто квалифицированно-добросовестный труд
поэта-переводчика, но — Мастера нашей поэзии творение. Становящееся живым
фактом блистательного русского стиха. Причины такой “раритетности”, думается,
понятны... Как и другое: для того, чтобы появилась подобная книга, надобно
подлинное подвижничество, нужна истовая любовь ее создателей как к своей родной
поэзии, так и к литературам иных народов. Плодом такой любви и такого
подвижничества стал выход книги, о которой я пишу. Каждая ее страница
зачаровывает и примагничивает воображение и душу немыслимым многоцветьем своей
палитры, звенящим и певучим многозвучием строк, словно бы не пером созданных, а
впрямь вырастающих из северной, но такой яркой, жаркой и многогласной земли. Из
таежной и болотистой, речной, озерной и к океану студеному уходящей земли. Из
тундры. Из Янгал-маа... На реке, где неподвижно Лес янтарный отражался, Солнце на покой клонилось, Золотистой головою Припадая к дымным кедрам, Обдавая лес и берег Жарким, огненным дыханьем... А заключительные строки этой строфы, изображающей таежный закат,
кажется, решены феерическими средствами современного кинематографа с его
“сюром” и смещениями нескольких планов реальности: “Скоро ночь немою птицей, /Круг сужающей в полете, /Опустилася на
землю. /Краски алого заката /Потемнели, остывая, /Лишь пунцовая полоска /Там,
куда упало с неба, /Словно срезанное, солнце, /Чуть заметно трепетала”. Нельзя не поразиться столь экспрессивной энергии в цветомузыке этих
строк!.. ...А подвижничество, надобное для появления такой книги, началось за
много десятилетий до выхода издания, которому посвящены мои заметки. Еще в И все-таки текст “Янгал-маа”, воссозданный Михаилом Плотниковым на
русском языке, был бы обречен остаться всего лишь тем, чем он по высшему счету
являлся — добротным и достоверным пересказом ствольного ряда северных
мифологических мотивов, своего рода подстрочником, хотя уже и в хорошей
стихотворной форме. Был бы обречен, ибо сибирский фольклорист и знаток эпоса
манси, обладающий многими способностями, был лишен дара высокой поэзии. Но мы
должны быть благодарны М. Плотникову уже и за “Янгал-маа”. Ведь не будь этого
текста, не родилась бы его вольная обработка — “Мадур-Ваза победитель”,
вдохновенное и прекрасное творение Сергея Клычкова, одного из лучших русских
поэтов ХХ столетия... Не родилось бы тогда хоть вот это, редчайшим и поистине
божественным психологизмом отмеченное (и лишь под пером тончайшего
лирика-психолога, а не народного сказителя способное явиться на свет) описание
верховного бога вогулов и других северных народов, который встречает героя,
пришедшего в его небесное царство после свершения многих подвигов и одоления
множества препятствий: ...И в глазах его прозрачных, Синих, словно там за ними Небо вечности синело, Чуть заметная усмешка, Еле зримая улыбка Равнодушно появлялись И мгновенно исчезали: Жизнь и смерть поочередно Из прозрачных глаз глядели На чудесного пришельца... ...Как всегда, как почти во всех без исключения эпосах, мифических
историях и сказаниях (и, будем откровенны, как и в нашей реальной жизни, во
взаимоотношениях рядовых людей с “большими”): поссорились боги, главный,
властитель мира Торум, с более “удельным” богом тайги и тундры Мейкой, неладно
поступил небесный владыка с земным духом, вот последний и озлился на
поклоняющихся Торуму вогулов-манси, тем паче что один из них тоже Мейке крупно
досадил, и обрек земной божок людей на великие беды. Так вот — как всегда:
поссорились боги, а расхлебывать кашу последствий их раздоров приходится
простым людям... Вот и должен теперь юный гусляр Ваза по указу старейшин и
вогульских пророков отправиться в царство Торума, чтобы выпросить у него
избавление для народа от бедствий и разорений. Но не с пустыми руками этот
юноша должен появиться перед грозными очами владыки мира — ему предстоит
совершить ряд подвигов, для простого смертного практически непосильных. Ну, к
примеру, для начала выкрасть у Мейки волшебные, летающие по воздуху нарты,
выточенные из мамонтовой кости, с волшебными же оленями — то, что дух тайги и
тундры в свою очередь выкрал у Торума... А дальше — дальше, сами понимаете, скучное, да и бесполезное дело бы
пересказывать содержание сего немалого произведения. Читателям лучше его
читать. Другое скажем: те приключения, что случились с юным манси на его
тернистой дороге к небесному владыке, те подвиги, свершая которые, он, поначалу
вовсе не богатырь, и становится “мадуром” — героем, витязем (причем настолько
могучим и по своей духовной силе, что с Торумом говорит, как с равным, — вот
одно из самых отличительных свойств сей поэмы), — они, приключения и подвиги
мадура Вазы, происходят из того же “арсенала интриг”, что и события, авантюры и
деяния, происходящие в сюжетах едва ли не всех главных эпосов, мифов и
сказаний, созданных многими другими народами мира. Будь то предания о
Гильгамеше или древнетаджикская “Авеста”, будь то библейские сказания,
древнерусский свод былин, “Калевала” и, конечно же, “Гайавата”. А то и
“Конек-Горбунок” вспоминается, где герой тоже добывает перо из хвоста
Жар-птицы. Не раз и древнегреческие мифы “аукаются” с мансийским эпосом:
мадур-Ваза, подобно Тесею, тоже, к примеру, одолевает живущего в подземной
бездне страшного и гигантского быка. И, в отличие от героя великого творения
слепого аэда, сибирский гуслял-шунгур (тут схожий более со своим
древненовгородским “коллегой” Садко, на то и холостой-молодой, прыткий), попав
в жилище нимфы-чаровницы, славно проводит с нею, в ее жарких объятьях всего
день да ночь — и был таков! Ибо помнит не только о своей возлюбленной Ючо,
томящейся в вечном плену у Мейки, но и о главной цели — о встрече с владыкой
мира, о спасении народа. И многие другие “бродячие” сюжеты эпосов мира в
сибирском, в мансийском “обличье”, разумеется, живут на страницах этой книги... ...А мне, кстати, при чтении главы о встрече Вазы с прекрасной
колдуньей Логарь поверилось, что впервые звуки вогульского предания услышал я
задолго до того, как прочитал творение народа манси, М. Плотникова и С.
Клычкова. За сорок лет, примерно, мальчишкой, в родном моем псковском краю,
слушая на празднике маленького народа сето (угро-финского, как манси, но
издревле православного) исполняемую под гусли-канкиль старой крестьянкой былину
о древних богатырях сето, живших на берегу Псковско-Чудского озера. Там звучали
вот такие строки: “Если солнце алой кровью /Обольется в час заката — /Быть тогда бурану
утром!.. /Если солнце желтой медью /Полудит края у тучи /В тихий вечер на
заходе — /Быть тогда морозу утром, — /Так приметы мудрых старцев /Учат
сокровенным тайнам...” Где наше Чудское озеро — и где Обь? Даже и по нынешним меркам они
разделены огромным расстоянием, — однако строки из “Янгал-маа”, приметы
мансийских жителей тайги и тундры за вычетом нескольких поэтических оттенков,
внесенных С. Клычковым в текст “Мадур-Вазы победителя”, являются точь-в-точь
тем же, что сказано в былинной песне народа сето... И сколько же таких радостей
озарения, какое море открытий, наитий и откровений встретят на страницах поэмы
как те, кто всерьез погружен в изучение иноязычных эпосов и фольклоров, так и
те, кто хотя бы просто интересуется эпической словесностью и устным творчеством
народов мира. А сколько раз может радостно ахнуть, читая “Мадур-Вазу
победителя”, тот, кому, вдобавок, ведомы и наречия других народов, и их
обрядово-конфессиональные обычаи и устои, — тут уж слов нет... Возьмем хоть название — первоначальное — “Янгал-маа”, вслушаемся в
него. Янгал-маа — тундра. А на память мне тут же приходят с детства знакомые
названия с тем же окончанием: Эсти-маа, так зовут свою страну эстонцы, Сето-маа
— местность, где живут сето. А вспомним еще не только балтийские острова
Саремаа и Хийумаа, но, казалось бы, сугубо “расейские” этнонимы — Кострома,
Хохлома, Чухлома, все это тоже потомки угро-финских названий, включавших в себя
слово “маа” (как тут не вспомнить строку великого рязанского гения, к чьему
кругу “крестьянских поэтов” принадлежал С. Клычков: “Затерялась Русь в Мордве и
Чуди, нипочем ей страх”). Маа — земля, страна. Но тому, кто представляет себе
тундру снежно-болотистой пустыней с чахлыми кустарниками, первое возражение —
это самое слово “Янгал”. Вслушайтесь: первая часть русского дифтонга “я” — “й”,
“j”, йот — во многих восточных языках читается и произносится как “дж” или как
звонкое “ч” — “джангал”. Этим словом и в Средней Азии, и в Индостане зовут
просто лес — джангал, джангл (не зря же русские среднеазиаты зовут горные
заросли чангальником). Англичане же, покорив Индию, дали этому слову свое
написание — “jungle”, вот откуда в русском произношении появились “джунгли”.
Янгал-маа — земля манси и хантов, покрытая тайгой и болотистыми дебрями... А вот верховный бог сибирских угро-финнов — Торм, он же Торым, Торум,
он же Нум — обитает (а раньше и владычил) в не менее дальних краях. Предки
прибалтов и скандинавов звали его почти таким же именем — Тор, Тар. (Не
случайно “парная” ему в этой поэме богиня огня и молний зовется Таран — тоже
знакомое нам слово.) В честь этого грозового бога предки эстов нарекли свой
древнейший город Тарту. А в США, где поселилось немало потомков викингов, одну
из мощнейших ядерных ракет назвали “Тор”... И у многих русских поэтов, связанных
с Сибирью, имя этого верховного владыки северных племен встречается в стихах
отнюдь не всуе. Так, волшебник отечественной словесности Сергей Марков
(современник Клычкова, тоже испытавший в те же 30-е годы, хоть и в меньшей
мере, репрессии и удары от антирусских сил государства), обращаясь к
замечательному художнику, “президенту Новой Земли” Тыко Вылке, писал: “Живой
соперник бога Нума, Властитель древних льдин, Я пью с тобой за святость чума И
дым твоих седин”. А, скажем, в стихотворных циклах и поэмах современного
тюменского поэта Николая Шамсутдинова, с болью и гневом повествующих о
варварских и хищнических методах “покорения” былых рыбных и охотничьих угодий
манси и хантов газовиками и нефтяниками, обращения к имени Торума как
покровителя Янгала-маа звучат и естественно, и органично. И в этих обращениях
содержится немало горестных созвучий с теми горчайшими вопрошаниями, которые
мадур-Ваза, пришедший к престолу верховного владыки, не страшится высказать
ему: “Словно полог похоронный /На покойнике, чернеет /Гарь пожарищ на
увалах! /Видишь бедность наших чумов, /Вымирание народа /От болезней и печали?
/Торм великий! Слушай дальше /Невеселое сказанье, /Повесть грустную о манси...” Дальше... Тут надобно упомянуть еще об одной причине, по которой
“Мадур-Ваза победитель” не переиздавался почти семь десятилетий. Дело тут не
только в том, что С. Клычков был в 1937 году арестован по доносам, обвинявшим
его в антисоветчине и “кулацкой идеологии”, а затем расстрелян. Парадоксально,
но факт: мансийский эпос, воссозданный поэтом, которого на все лады склоняли
как “русского националиста”, “великодержавного шовиниста” и т. д., содержит
немало страниц, которые вполне можно трактовать как антирусские. При желании,
конечно... Те бедствия, о коих мансийский гусляр говорит богу Торуму, исходят
прежде всего от “Белого царя”, от его “злых бояр”, воинов и купцов из “Роч-маа”
(то есть из Руси): тут и изгнание аборигенов из их родных становищ и угодий, и
невыносимые поборы, и разорение целых родов, и отравление народов водкой, и...
Все это нам, ныне живущим, действительно до боли знакомо и ведомо — и не только
на историческом уровне, но и, так сказать, на “нефтегазовом”, нынешнем. Но тем,
кто любит поэзию как высшее выражение духа любого народа, то есть — и его
Истории, ведомо и другое: при желании (как правило, недобром) любой отдельно
взятый факт прошлого, как давнего, так и вчерашнего, можно сделать основой для
какой-либо историко-социальной “теории”, даже и на истину претендующей. ...Но вот сделать его фактом Поэзии — то есть высшей, Божественной
правды народной — невозможно. А эта правда в данном случае — вот она: к нам
возвращается, без преувеличения, высочайший шедевр не одной лишь мансийской, но
— мировой поэзии. Ибо он воссоздан на языке, общепризнанном во всем мире именно
как язык волшебной литературы. И воссоздан на самом блистательном уровне этого
языка. А когда происходит такое — то любой исторический факт, содержащийся в
подобном произведении, можно охарактеризовать опять-таки словами русского
поэта: “Тут ни убавь, ни прибавь. Так это было на земле”. А потому — даже те читатели, кто не имеет особых пристрастий к
этнографии и фольклору народов России и мира, но просто любят поэзию, не могут
не быть заворожены и очарованы колдовством строк поэмы “Мадур-Ваза победитель”.
Тут, в самом деле, какую страницу ни открой, встретишь чудо. Чудо мансийского
сказания, чудо русского слова — чудо земли сибирской и ее людей: ...И в полуночи таежной Свет луны висит меж веток, Как натянутые нити Пряжи тонкой, серебристой Между небом и землею! Лес великий, полный тайны! — так вдохновенно поет прекрасный юноша, гусляр Ваза, в
своем многотрудном пути. А вот что говорит герою вогульский мудрец-заклинатель
в финале поэмы — и в конце его пути, завершившемся, несмотря на все совершенные
подвиги, отнюдь не торжеством победителя, говорит в утешение: “Путь далек, но
мы вернемся, /Мы найдем живую воду...” И они ушли в неведомое... Но вспомним начало поэмы, завет о возвращении
самых сильных духом людей, “но уже в ином обличье и с другими именами”. И — добавим
— с живой водой созидательного волшебства. Так и вернулось к нам вогульское сказание, собранное
учителем-фольклористом и ставшее под пером кудесника русского стиха великим
поэтическим творением. Видит Бог, в этих моих словах нет переоценки: это объективная
оценка как сущности мансийского эпоса, так и его воплощения на крупнейшем
славянском языке. Я глубоко убежден, что “Песнь о Гайавате” — самый популярный
среди русских любителей поэзии народный эпос — получила теперь в лице
“Мадур-Вазы победителя” самого достойного соперника, и позволю себе выразить
надежду на то, что при добрых дальнейших обстоятельствах (большие тиражи
переизданий, чтение по радио и т. д.) российская мифопоэма оправдает свое
название. Тому есть целый ряд оснований. Ничуть не преуменьшая высоких достоинств заокеанского эпического
шедевра, замечу все же, что это “совместное” творение племен оджибве, чероки,
апачей и других индейских народностей, конечно же, никогда бы не стало для
читающего мира тем, чем стало, не будь оно воссоздано на языке Шекспира
американским классиком поэзии XIX века. И, разумеется, создание В том и состоит исключительное место “Мадур-Вазы победителя” среди
множества древнейших и старинных эпосов и мифоэпопей народов мира, что эта
поэма, изначально рожденная маленьким сибирским народом, поэма, чье действие
происходит, по существу, тоже на невеликой территории северного угро-финского
края, вобрала в себя, словно некий магнитный стержень, все главные “биотоки”
мифопоэзии всей Евразии. Здесь, как было сказано, есть все то же, что и во всех
известных героических эпосах, будь то эстонский “Калевипоэг”, киргизский
“Манас”, калмыцкий “Джангар” или бурятский “Гэсэр” — и подвиги богатырей, и
борьба добра со злом, и любовь, и приключения, и противостояние простого
смертного богам и могучим стихиям. Но все это возведено поистине на
общечеловеческий (в лучшем, изначальном, а не конъюнктурно-политическом смысле
этого термина) уровень, тот, что понятен человеку любой нации и любого
исповедания. Как получилось такое всемирно-гуманистическое звучание? — ответ
могут дать более пристальные и скрупулезные исследования, нежели мои заметки;
ограничусь лишь двумя своими наблюдениями. Поэма не могла не стать высочайшей трагедией: народ вогулов, при всей
своей малочисленности, оказался на “семи ветрах” евразийской истории, ветрах
суровых и жестоких. И свидетельствует сия история о том, что не по своей воле
эти родственники венгров и мордвы оказались на сибирском Севере: те самые ветры
их туда загнали. Но главное в другом: “Мадур-Ваза победитель” высится среди
других эпосов, не исключая и “Одиссею”, и сказания о Радхе и Кришне, именно как
высокая трагедия с а м о п о ж е р т в о в а н и я и с а м о о т р е ч е- н
и я. Духовная высота героя здесь — не только и не столько в его победах и
подвигах (а ведь он и их-то свершает по наказу духовных своих
наставников-старцев, а не ради спасения своей жизни и даже не ради своей
возлюбленной, — ее он уже на полпути встречает), сколько в его конечном отказе
“пожать лавры”. И какие лавры: Торум награждает его титулом небожителя — а
гусляр-мадур отказывается! Да еще и с гневом! Ибо, пока он совершал эти
подвиги, последним из которых стала победа над злым божком Мейкой, его, Вазы,
возлюбленная, красавица Ючо, находившаяся у Мейки в вечном плену, умирает. Не
может не умереть: ведь Мейка-то некогда и даровал ей этим пленом вечную жизнь.
Плен окончен — с ним завершилась и жизнь земной пленницы... И тут впору вспомнить
название романа другого великого американца — “Победитель не получает ничего”.
Но зачем Вазе бытие бога и жизнь вечная “без земной любви и счастья”? И в гневе
он кричит Торуму: Слушай ты, обжора толстый! Я отказываюсь ныне От награды быть бессмертным... Мне теперь не надо места Во втором ряду шаманов Пред твоим престолом, лодырь!.. Как говорится, пусть меня поправят знатоки, коль я не прав, но ни в
одном из народных эпосов и ни в одной из мифопоэм народов мира мне не
встречалось такое: чтобы герой отрекался от звания бессмертного бога. Чтобы,
став победителем во всем, он признавал бы свое поражение... Вот в чем главная,
высшая, духовная победа мансийского гусляра-богатыря Вазы. Да, горчайшая
победа. Но, видно, иной такая победа — над самим собой — быть не может... И вот еще один духовный подвиг — свершенный вдохновеннейшим певцом
русской земли Сергеем Клычковым. Да, как мне думается, его работа над
переложением “Янгал-маа” по своему морально-этическому напряжению стоит выше,
чем бунинский перевод “Гайаваты”. Ибо для молодого и полного сил Ивана
Алексеевича работа над американо-индейским эпосом была своего рода “экзаменом”
на звание мастера русской поэзии Серебряного века. И он великолепно сдал сей
экзамен, входя в полную силу своего поэтического гения: все вокруг казалось ему
исполненным надежд, ничто еще не предвещало грядущих потрясений... А вот Сергей
Антонович взялся за превращение “Янгал-маа” в “Мадур-Вазу победителя” поистине
с горя, в чернейший час своей судьбины. Уже создавший жемчужины поэзии и прозы,
автор “Сахарного немца” и в “Гостях у журавлей” был буквально загнан террором,
устроенным в литературно-общественной жизни страны Советов “идеологами” и
проповедниками “пролетарской линии” как единственно верной. “Рыцарь
поэтического слова” (определение исследовательницы его творческого пути Н.
Солнцевой), он был лишен возможности печатать свои собственные произведения.
Вот и взялся в начале 30-х за работу над “Янгал-маа”: перевод вышел в 1932
году, что спасло Клычкова и его семью от жизни впроголодь, “на голимой
картошке” (из воспоминаний С. Маркова). Через несколько лет справка секретно-политического отдела ГУГБ НКВД
зафиксировала следующее высказывание выброшенного из литературы поэта: “А
впрочем, может быть, все может быть. Великий русский народ все-таки насчитывает
сто миллионов, и он, конечно, имеет свое право на искусство большее, нежели на
коробках для пудры и киосках а-ля-рюсс. Может быть, когда-нибудь и посмеют меня
назвать русским писателем. Русское искусство нельзя бросить под хвост вогульскому
эпосу”. Вот уж точно: не было бы счастья, да несчастье помогло. Но творческое
“попадание” оказалось предельно точным: думается, никто из тогдашних русских
поэтов, кроме Сергея Клычкова, не смог бы с таким проникновением в суть
материала воссоздать языческий мансийский эпос. Даже близкие автору
“Чертухинского балакиря” и еще тогда не расстрелянные поэты крестьянского
“есенинского круга” Николай Клюев и Петр Орешин или более молодой Павел
Васильев. Ибо недаром “в малиннике родившийся” поэт и прозаик с юных лет был
погружен в пантеистическую стихию народной демонологии (лешие, русалки,
водяные, домовые и т. д.), как и в божественный мир самой природы. И весь свой
поистине народный талант, весь свой запас чувств и дум, связанных с землей, с
ее тружениками, с их устным творчеством, он вложил в этот труд... Наконец,
многие мотивы “Янгал-маа” были созвучны его тогдашнему состоянию, которое хотя
бы вот в этих строчках чувствуется: Сколько хочешь плачь и сетуй, Ни звезды нет, ни огня! Не дождешься до рассвета, Не увидишь больше дня! В этом мраке, в этой теми Страшно выглянуть за дверь: Там ворочается время, Как в глухой берлоге зверь! Подобные же чувства и думы вполне мог бы высказать юный вогул-гусляр
Ваза в своих тернистых скитаниях. Но их высказал “последний Лель” русской
словесности... Подумать только: не встреться он с арестом, застенками и чекистской
пулей — им мог бы быть переведен и “Манас”, он уже начал работу над киргизским
эпосом. И дошедшие до нас фрагменты клычковского переложения свидетельствуют:
будь та работа доведена до финала, русским читателям не пришлось бы верить “на
слово” до сих пор жителям и литераторам-акынам земли Ала-Тоо, которые с детских
лет твердо знают, как волшебно-гениален их главный национальный сказ... Но не
дождался “Манас” Клычкова, как не дождались своих истинных перелагателей на
русский язык многие другие эпосы и своды фольклорно-сказовых преданий,
созданные народами России и мира. Для того чтобы стать таким перелагателем,
надо быть сказителем самому. Надо вдохновенно любить Слово... И вот — “пришел черед желанный”, издан этот, быть может, самый
потрясающий по своей художественной силе из всего моря переводов поэзии на
русский язык в минувшем веке труд Сергея Антоновича Клычкова. Теперь, верится,
ему предстоит новая жизнь в новых поколениях читателей России. “Мы найдем живую воду...” |